Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Д. Ш.-П.: Дело в том, что мне кажется, что очень многие евреи страдали этой чертой, ну, по крайней мере, в обществе стараться не подчеркивать свое еврейство, каким-то образом мимикрировать. Я должен сказать, что у меня у самого грех на душе. Я принял псевдоним, добавив к своей фамилии Шраер псевдоним Петров, который происходит от имени моего отца. Есть много благовидных объяснений. Но это была типичная мимикрия. Я не скрывал, что я еврей, но показывал, что я обрусевший еврей. Это тоже мимикрия, что там говорить. Так было повсеместно… многие из> членов Союза писателей вообще меняли свои фамилии. Скажем, Лев Озеров взял новую фамилию, и так далее. Это была форма выживания в литературе. Я не знаю, можем ли мы их за это осуждать – и вообще можем ли мы кого-нибудь осуждать в такую эпоху.

М. Д. Ш.: Нет, но вопрос еще и в том, что тебя как художника и еврейского писателя эти криптоевреи интересуют больше, чем твои правоверные соплеменники. Ну, скажем, по аналогии, быть может, неполной аналогии, Достоевского гораздо больше занимают патологические персонажи, и они у него самые яркие (Свидригайлов, к примеру), а такие традиционные, прямолинейные герои, как Соня Мармеладова… они у Достоевского довольно плоские.

Д. Ш.-П.: Да, это так, потому что, когда еврей правоверный и никуда не отклоняется от своего общественного <образа> или литературного <стереотипа>, такие евреи мне симпатичны, я их очень уважаю и люблю, но писать мне нечего… они уже тысячу раз описаны и Шолом-Алейхемом, и Башевисом-Зингером… Даже Зингер стал уже… со сдвигом писать эти вещи.

М. Д. Ш.: К вопросу о сдвигах поведения, как еврейских, так и нееврейских. В твоих рассказах, особенно в книге «Dinner with Stalin», много эротики – явной или тайной (одни «Велогонки…», о которых мы уже говорили, чего стоят). Почему-то вспоминается поздняя, быть может, лучшая книга Бунина «Темные аллеи» – его манифест любовного рассказа. Можно ли назвать эту твою книгу – книгой любовных рассказов?

Д. Ш.-П.: Я бы лучше предпочел назвать ее книгой рассказов о любви. Здесь не только любовь к женщине, но и еще, конечно, очень тайная, но очень упорная любовь к своей родине России – к родине своего языка. И эта вот любовь тайная, наверное, даже сильнее, чем любовь эротическая, любовь сексуальная. Для меня лично как для писателя. Я и пишу рассказы, может быть, потому, что мне хочется вот этот голос, который еще сидит во мне и разговаривает, русский голос… мне хочется его еще раз попробовать в какой-то новой опере, в каком-то новом сюжете. Что же касается любовной темы, то да, конечно, для меня любовная тема всегда была очень важна, и я начинал как лирический поэт. Но это скорее… орнамент к той главной теме – любви к русскому языку, русской культуре, русскому искусству.

М. Д. Ш.:.: А к американскому? У тебя висел портрет Хемингуэя, я это с детства помню, в кабинете… и Фроста. И рядом – портрет Пастернака.

Д. Ш.-П.: Да, конечно, <Хемингуэй и Фрост> меня очень увлекали. Но так задевать, как задевали меня всегда Бунин, Чехов, а потом стал задевать Набоков, даже Хемингуэй уже перестал. Я не знаю… что-то произошло. Да я тебе скажу, что дело еще и в возрасте. Например, как ни странно, в период, когда все увлекались Ахматовой, в поздние 50-е годы, я не понимал, что же в ней такого прекрасного и особенного. А любил, например, Заболоцкого. Мне казалось, что Заболоцкий гораздо полнее и ярче и сильнее выражает вот то брожение, которое в то время было. А на самом деле он написал «Столбцы» еще до войны, в конце 20-х годов. Для меня эти «Столбцы» были проявлением, быть может, самой большой нежности Заболоцкого к России, потому что он смеялся над тем, что было у русских скрыто и чего они недопоказали. Ему хотелось показать открыто вот эту странную, совершенно странную душу… Например, в стихотворении «Вратарь». Можно только удивляться, как Заболоцкий достиг такой глубины…

М. Д. Ш.: …Но мне кажется, в этой связи, что если воспринимать твои рассказы про еврейских эмигрантов из СССР как целостное полотно, то по методу передачи материала это своего рода русско-американские «Столбцы». Здесь и любовь, и большая ирония, и остраненный взгляд.

Д. Ш.-П.: Да, особенно некоторые рассказы. Ну, например, «Обед с вождем», это точно. Там я собрал весь Советский Союз, бывший, и посадил за стол, и еще добавил их бывшего вождя. Это получился целый настоящий паноптикум.