Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Д.Ш.-П Мне кажется, что требовательностью к самому себе. Для меня рассказ, настоящий рассказ, а не просто пересказ какой-то истории, произошедшей с кем-то… это был драгоценный камень, который не каждому удается отшлифовать. Ну, скажем, рассказы Цвейга, Томаса Манна, Бунина, наконец, Набокова, Чехова прежде всего, потом великолепных советских писателей – Олеши, Бабеля, Паустовского – это были высокие образцы. И я не решался за эту форму приняться. Дело в том, что можно было, конечно, начать писать – много чего я в жизни повидал – и все это описывать. И я это делал в мемуарной форме. Но рассказ как совершенно независимую единицу литературного жанра я осознал и понял только в состоянии полного отшельничества, когда я оказался в отказе, стал евреем, которому отказано в визе на выезд. (Фактически мы были в государственном рабстве, это ничем не отличалось от рабства в Египте.) И тут <в отказе> я вдруг понял, что есть какой-то фокус, и надо этот фокус уловить в каждом случае предполагаемого рассказа и придумать рассказ. Настоящий рассказ не просто переписывается из жизни, а придумывается. То есть внести какую-то магическую струнку, которая заведет весь рассказ и настроит на новый лад. Вот то, что есть у Чехова, что-то совершенно неповторимое… какая-то неповторимая вибрация чувства, когда ты читаешь его лучшие рассказы.

М. Д. Ш.: Я хочу вспомнить… у тебя был ранний рассказ «Солнце упало в шахту», правда же, очень ранний, и он уже был на еврейские темы – про шок осознания молодым евреем невозможности своего окончательного встраивания в эту жизнь. То есть я хочу сказать, что ты, конечно, размышлял об этом, но почему-то все-таки ты почти не писал рассказов до отказа. Это очень интересно…

Д. Ш.-П.: Дело в том, что, конечно, еврейская темя меня очень будоражила, и, естественно, я пережил уже десятый класс <1952–1953 годы>, когда мы все зависли буквально над пропастью… Но потом, после медицинского, уже в армии мало приходилось с этой темой сталкиваться… в армии антисемитизм не был больше, чем в других <институтах обществах., я занимался профессиональным делом и так далее. Но тем не менее эта тема уязвила меня. Но надо признаться, что до того, как мы открыто заявили, что хотим уехать, я все-таки себя отстранял от рассказов о евреях, старался не трогать эту тему, искусственно зажимал себе руки, скручивал сам себя. Хотел как бы оставаться в русле официальной литературы… ну, собственно, я действительно очень долго шел… хотелось утвердиться как профессионалу без всяких бунтов. Но, видишь, этого не удалось.

М. Д. Ш.: Вот как раз, продолжая об этом разговор, хочу тебя спросить вот о чем. В твоих рассказах, почти во всех в этой книге, действуют главные и второстепенные еврейские персонажи. Это ли делает писателя-еврея еврейским писателем? Или что-то еще?

Д. Ш.-П.: Мне кажется, что, во всяком случае, какая-то количественная сторона нужна… если ты писатель, еврей по происхождению, и никогда не пишешь о евреях… А такие писатели были, очень много. Например, Давид Самойлов. В быту он не скрывал этого, хотя, правда, одновременно крест носил… но тем не менее он никогда на скрывал, что он еврей. Но стихи на еврейские темы он <практически> не писал. А вот Слуцкий, например, в застолье, в обществе не особенно любил рассуждать на эти темы публично, а на самом деле писал много замечательных еврейских стихов. Еврейских не только в том смысле, что там обозначено было, что там действуют евреи, а в том смысле, что он болел за еврейский народ и страдал…

М. Д. Ш.: …Как раз остановимся на этом и заострим. Дело ведь не только в тематике. А если это так, то можно ли говорить о еврейской поэтике? О еврейском рассказе или еврейских рассказах – не только в смысле тематики? Ты сам сказал, есть что-то еще. Но как это «что-то еще» описать – что это такое?

Д. Ш. П.: Мне кажется, что вот это вот именно сделать невозможно. Это как раз тот самый секрет, может быть, который не опишешь никак. Если ты что-то описал научно, значит, ты можешь это что-то вычленить из окружающего пространства и перенести на какое-то другое место – и оно заработает. К счастью, так не получается. У каждого свой еврейский секрет. У Бабеля, например… мы сразу чувствуем, это неповторимый Бабель. Или, например, у Ильфа и Петрова – вот классический пример еврейского романа (двух романов еврейских). Хотя и написано в основном о русских персонажах, но сама <еврейская> насмешка, с которой смотрят на мир эти два автора, сама вот эта ироническая подача материала… Или, например, наоборот, у Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Мы сразу видим, что это действительно написано евреем, потому что так плакать о еврейской судьбе на фоне тяжелейшей общенародной судьбы невозможно… так может только еврей.