Пардес

Мы протолкались на кухню (точнее, Ноах с Амиром протолкались, я отчаянно старался не отставать) и увидели Оливера: он в огромных солнечных очках и красном атласном халате стоял на мраморном столе.

– Мальчики мои! – Он ринулся к нам и сверзился бы со стола, не удержи его Ноах. – Ноах, – продолжал Оливер, – Ноах, держи, держи. – И протянул ему бутылку.

Ноах гортанно рассмеялся, отхлебнул глоток, передал бутылку Ребекке.

– Вы двое, – Оливер указал на Ноаха и Ребекку, – пейте, и я… я хочу, чтобы вы поднялись ко мне в комнату… нет, я передумал, лучше в комнату к моему брату… заперли дверь и наделали милых спортивных детишек, хорошо? Согласны? – Он, покачиваясь, прошел по столу. – А одного отдайте мне, я его усыновлю.

– Боже. – Ребекка обвела рукой его халат. – Он вообразил себя Хью Хефнером.

– Джеем Гэтсби, – добавил я.

– Что?

– Гэтсби.

Она пожала плечами.

– Я тебя не слышу, музыка очень громкая, – прокричала Ребекка и смущенно показала на свои уши. Ноах схватил ее за руку, подмигнул мне и увел Ребекку из кухни. В другом конце гостиной я заметил Амира, он уже нашел Лили. Я остался один.

Я беспомощно бродил по дому, пробирался сквозь толпу гостей, не обращая внимания на пристальные взгляды, обходил танцующих и лужи пива. Я вдруг заметил, что сзади у меня болтаются цицит, заправил кисти в брюки и упрекнул себя за то, что так стесняюсь – вдруг кто-то заметит цицит. Так и не найдя никого, с кем можно было бы поболтать, я поднялся по широкой свеженавощенной лестнице. На втором этаже было тише, прохладнее на добрых десять градусов, и головная боль прошла точно по волшебству. Я оперся на перила, вздохнул с облегчением, глядя на толпу внизу, и вдруг услышал фортепиано. Я прислушался: играли уверенно, сдержанно, точно. Я медленно отправился на звук. Подергал какую-то дверь – заперта, из комнаты доносятся страстные стоны. Я шагал по коридору, мелодия изменилась, повторялась то громче, то тише, умиротворение сменилось неистовством. В конце коридора обнаружился сумрачный кабинет, дверь была приоткрыта. Стараясь не шуметь, я осторожно толкнул дверь и заглянул в комнату. Посередине сидела, склонившись к роялю, София и играла, оживленно потряхивая головой. Длинные пальцы ее налетали на клавиатуру под неожиданными углами, вновь и вновь выстукивали одну и ту же музыкальную фразу; чуть погодя София опустила правую руку, и скругленная левая кисть, оставшись одна в крайних левых октавах, мягко извлекала из клавиш тающий шепот.

Я протиснулся в дверь. София царственно выпрямила спину. Я решил было, что она доиграла, но ее правая рука, дотоле медлившая на колене, вдруг резво вскочила на клавиатуру. София стремительно вертела головой, пальцы ее порхали над клавишами в яростном танце. Я приблизился, чтобы увидеть ее лицо. Она сидела зажмурясь.

Музыка смолкла. София открыла глаза, заметила меня. Взгляд ее прояснился, слепая чернота растаяла. Казалось, к Софии вернулась способность владеть своим телом.

– Извини, пожалуйста, – я залился смущенным румянцем, – я услышал музыку и…

Она шумно вздохнула, провела пальцами по волосам.

– Ничего страшного.

Я изучал ее губы, щеки, глаза. Она так глубоко погрузилась в музыку, что сейчас смотрела на меня, не узнавая.

– Я… я не хотел тебя пугать, – сказал я.

– По-моему, это я тебя напугала.

– Что это было? – помолчав, спросил я. – Ты сама это придумала?

– Не совсем. Эта штука называется Бетховен.

– Что-то знакомое.

– Соната № 23 фа минор, “Аппассионата”, с небольшими вариациями.

– Точно, “Аппассионата”. То-то я слышу, вроде что-то знакомое.

Она вытянула шею, взглянула на меня.

– В литературе ты разбираешься лучше, чем в музыке.

– Да, – согласился я, – пожалуй, ты права.

– Садись. – Она провела рукой по банкетке. – Или ты так и будешь стоять раскрыв рот?

Я сел, нечаянно коснувшись левой рукой ее запястья. От ее близости кружилась голова.

– Ты прекрасно играла.

– Как любезно.

– Я никогда не слышал ничего подобного.

– А ты вообще раньше слышал классическую музыку?

– Вообще-то нет, – признался я. – К моему сожалению.

– Ее мало кто понимает. Мистер Беллоу разрешает мне играть на его рояле, поскольку, кроме меня, к нему никто не подходит, и это очень печально. Шикарный инструмент.

Из вежливости я провел пальцами по роялю.

– И давно ты играешь?

– С четырех лет. Когда я сказала, что хочу брать уроки, родители были в восторге: будущая абитуриентка должна быть всесторонне развита. Но потом их восторги утихли. И теперь им не нравится, что я занимаюсь музыкой.

– Почему?

– Потому что я слишком хорошо играю.

– Разве это плохо?

Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза.

– Мои родители хотят, чтобы их дочь стала врачом, а на пианино играла разве что на вечеринках в университете Лиги плюща и на званых ужинах для развлечения гостей. Им совершенно не улыбается вырастить нищего музыканта.

– Понятно.

– Из-за этого в доме Винтеров создалось легкое напряжение. – Она закрыла крышку рояля, погладила ее. Ногти у нее были выкрашены белым лаком. – В общем, я согласилась на то и другое.

– На что?

– Музыку я не брошу, но учиться пойду на врача.