Парень

Жена устроила ему истерику, обозвала сволочью и бесчувственным болваном, который, хотя и спал с ней, но в широком, общевенгерском контексте, можно сказать, в контексте страны, не могущей похвастаться обилием философов, спал не с ней, а с отпечатком руки гениального философа, — но даже это его не изменило, так и остался он дурно воспитанным говнюком, не способным ассимилироваться в цивилизованном обществе, больше того — и тут жена преподавателя воспользовалась выражением «высшие слои», причем даже не обратила внимания, что выражение это некоторым образом не согласуется с идеей справедливого общества, — в общем, он просто засранец, не способный ассимилироваться в высших слоях, она всегда догадывалась, что этим кончится дело, и зря она не послушала родителей, а ведь говорили они ей, не связывай свою жизнь с неевреем, это просто опасно для жизни, ведь неизвестно, кто были его отец и дед, может, это именно его отец в 44-м загонял прикладом нас, твоих родителей, и твоих бабушку с дедушкой в скотские вагоны, чтобы отправить их в последний роковой путь, роковой, в душевном смысле, для всех, но для дедушки с бабушкой, для материной младшей сестры, для материной тети и всех ее детей — роковой и последний в буквальном смысле… Словом, выбор, это ясно, она сделала неправильный, да и вообще, как это может быть: то, что раньше было несовременным, теперь вдруг стало современным, — ведь тогда нет в мире никакого развития, хотя все, что происходит, происходит благодаря развитию. Чтобы в конце концов всем стало лучше. А если все как ты говоришь, тогда можно ведь представить, что скоро и религия окажется современным делом, а это же невозможно, — со слезами выкрикивала она, не подозревая, сколько правоты таится в ее словах, потому что наш преподаватель, расставшись с ученицей Лукача и женившись на своей ученице, венчался с ней в церкви, а потом и ребенок их был окрещен, получив имя Дюрика[15], потому что даже вера в бога не способна была оторвать нашего преподавателя от мэтра.

Преподаватель наш, конечно, очень убедительно объяснял своей прежней жене, что в принятом девушкой, его ученицей, решении следует видеть манифестацию свободы, выражение свободной воли, и быстренько это доказал, сославшись на исторический процесс; на самом же деле, и он сам прекрасно это знал, причиной было то, что у него просто не оказалось под рукой презерватива, к тому же он был еще и выпивши, ввиду чего осторожность уступила место бездумному легкомыслию — а, мол, где наша не пропадала, — а такое настроение, как известно, чревато тем, что ты на следующий день жестоко сожалеешь о содеянном, но ничего уже поделать нельзя, и приходится всю жизнь жить с последствиями своего легкомыслия.

И вот этот самый преподаватель, член приемной комиссии, в тот момент, когда наш парень начал было отвечать, спросил, каким-то шестым чувством почуяв, видимо, своего и желая уберечь его от окончательного краха, — спросил, чем тот хотел бы заниматься, какая тема его особенно интересует, какая область философии. И тут нашему парнишке пришло в голову то, что он где-то слышал или читал, кажется, в связи с Толстым: венгерский анархизм. Это хорошо, покивал преподаватель с некоторым смущением, не решаясь углубляться в вопрос, так как эта область истории венгерской философии, мягко говоря, в то время не относилась к самым востребованным. И слава богу, что он не стал углубляться, потому что наш парень тут мог назвать одно-единственное имя — Енё Хенрик Шмитт[16], но в чем конкретно заключались взгляды этого мыслителя, об этом он высокочтимой приемной комиссии наверняка бы не смог рассказать.