Парфетки и мовешки

Ганя не слышала этих разговоров. Бледная и растерянная, она не могла прийти в себя от разразившейся над нею беды. Ее смущало всеобщее внимание, и, чтобы скрыться от любопытных, она поспешно откинула крышку пюпитра и заслонила ею голову.

Но тут ей снова бросилось в глаза пустое место, обычно занятое портретом отца. И девочка, охваченная тревогой, забыла обо всем, даже о своей незаслуженной обиде.

«Неужели пропал?» — со страхом думала она, быстро выкладывая на скамейку все содержимое пюпитра. Ганя тщательно пересмотрела и даже перетрясла каждую книгу, каждую тетрадь — в надежде, что злополучная карточка вот-вот откуда-нибудь выпадет. Но все поиски были напрасны: портрет исчез бесследно.

Женя Тишевская молча наблюдала за подругой. Она не знала, как ей держать себя с Ганей: в душе она не верила в ее вину; к тому же ее тонкий слух отчетливо уловил, откуда просвистело «Щука», но она не знала точно, а только догадывалась, кто именно был виновен.

«Может, я и ошибаюсь, — думала она. — Может, назову невиновную — и пойдет опять история, и вместо одной накажут другую… Но все же легко может выйти так, что кто виноват — тот выйдет сухим из воды. Так уж лучше не по моей вине кого-то накажут. Да и пустяки, ничего особенного Гане не сделают: ну постоит у печки в столовой — не она первая, не она последняя, — вон она даже и не плачет, роется в своих вещах, как ни в чем не бывало», — Женя, озадаченная поведением подруги, подумала о ней даже с некоторой досадой.

«И что она словно ищет. И перед приходом Щуки что-то искала… Ах, да, ведь она жаловалась, что у нее пропала карточка отца», — вспомнила Женя и обратилась к соседке:

— Ну что, нашла своего папочку?

— Нет! Все обыскала, как сквозь землю провалился!

— Да куда же он девался? — недоумевала Женя.

— Прямо не понимаю, точно кто-то взял его. Да кому он нужен? — пожала плечами Ганя, сама не веря в свое предположение.

В Тишевской вдруг поднялась какая-то безотчетная тревога: хотелось что-то вспомнить, уловить. Почему-то эта пропажа не стала для нее неожиданностью — напротив, она как будто ждала, что услышит о ней. «Но почему?» — спрашивала она себя и не находила ответа.

— Поищи еще, да хорошенько, — посоветовала она Гане.

— Да я и так все пересмотрела, нет его нигде.

— Подожди, я спрошу девочек, не видал ли его кто-нибудь.

— Не надо, оставь! — нетерпеливо остановила ее Савченко. — И без того все против меня.

— Ганя, скажи: ты не виновата? — с тревогой заглядывая в глаза подруги, решилась спросить Тишевская.

— Женя! Неужели же и ты мне не веришь? — с глубокой горечью вздохнула Ганя, и две крупных слезы заблестели на ее длинных ресницах.

— Я тебе верю, — твердо ответила Женя и поцеловала подругу.

Теплом повеяло на Ганю от этой ласки; она вдруг словно прорвала плотину, сдерживавшую ее слезы, и девочка громко разрыдалась.

Все смешалось в ее душе: жалость к самой себе, сожаление об исчезнувшем портрете, стыд и ужас перед грозившим ей наказанием.

Воспитанницы невольно обернулись в ее сторону: безнадежность, послышавшаяся в рыданиях Савченко, наполнила сердца девочек жалостью и состраданием.

Кто-то принес воды, кто-то шепнул ласковое слово, обронил слезу сердечного участия.

— Бедная Савченко! — раздавался шепот: почти никто не верил в виновность Гани. Когда же Тишевская успела по секрету шепнуть некоторым девочкам о загадочном исчезновении портрета Ганиного «папочки», то воспитанницы не на шутку разволновались. Теперь они нашли объяснение тревоги Савченко: ее неудачные ответы Щуке, ее смелый ответ инспектору и отрицание своей вины, — теперь все нашло свое объяснение и оправдание в их глазах.

А Тишевская подходила то к одной, то к другой из воспитанниц и с приветливой улыбкой спрашивала:

— Душка, не видала ли ты портрет отца Савченко?

— Нет, машер, — слышался ответ, и девочки все как одна отрицательно качали головой.

— Исаева, ты не видала ли «папочку» Савченко? — Тишевская пытливо посмотрела в косившие глаза Исайки.

— Что я, по чужим пюпитрам, что ли, лазаю? — сердито огрызнулась та. — Что ты лезешь с глупыми вопросами! Я, что ли, взяла? На что он мне? — раздраженно закончила она, стараясь не смотреть на Женю.

А Женя вдруг уловила ту смутную догадку, которая безотчетно вертелась в ее мозгу:

— А что ты сожгла в столовой? — наклоняясь к Исайке и глядя на нее в упор, почти беззвучно прошептала она.

— Я? — испуганно вскрикнула Исаева, и бледность разлилась по ее лицу.

— Да, ты, — холодно произнесла Женя, — ты сожгла портрет!

— Ты лжешь! — приходя в себя после первого испуга, воскликнула Исаева. — Да, да, ты лжешь! Но посмей только громко повторить твою клевету! Она тебе дорого обойдется! — угрожающе прошептала она.

— Это ты лжешь: я сама видела, что ты что-то сожгла, а теперь я утверждаю, что ты сожгла именно Ганин портрет, и сейчас я скажу об этом всему классу!

— Не смей! Тебе никто не поверит! А если и поверят, — тем хуже для тебя и для твоей Савченко: я вам обеим жестоко отомщу! — задыхаясь от волнения и злости, почти прохрипела Исайка.