Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

«Наше родство под большим вопросом», — чуть было не сказал я, но вовремя сдержался. Моё повышение также означало вынужденное сближение с епископом. Луи всё чаще пытался втянуть меня в задушевные беседы на темы, не касающиеся приходских финансов. Не знаю, насколько искренним был его интерес к моей семейной жизни. Я вовсе не нуждался в его участии, а тем паче в его советах. Больше всего меня позабавило его восхищение Шатопером как эталоном чести и дисциплины. Если отбросить его закалку и военную подготовку, Феб в свои семнадцать лет был редкостным дебоширом, у которого разве что хватало выдержки и здравомыслия не попадать под трибунал. Он не напивался до полного отупения, не провоцировал драки с высшими по рангу и не компрометировал девиц из своего круга. Этим его добродетель ограничивалась. На его совести было несметное количество растлённых торговок с рынка и даже тринадцатилетняя дочь владельца кабака «Яблоко Евы», куда Феб часто наведывался после службы. Девчонку поспешно выдали замуж за сына кожевника, как только она начала страдать от тошноты по утрам. Сам Феб гордился, что помог невзрачной, робкой девчушке так быстро и удачно устроить семейную жизнь. На дурнушку обрушилось двойное благословение: брак с зажиточным ремесленником и Шатопер под сердцем. Откуда мне это известно? Я исповедовал девицу перед венчанием. Либо Луи не знал о похождениях Феба, либо не считал их зазорными. Было бы наивно ожидать, что бывший придворный будет осуждать смазливого солдафона за мелкие мужские шалости.

— Возможно, я ошибаюсь, — продолжил Луи с некоторой осторожностью, точно ступая то тонкому льду, — но иногда мне кажется, что Ваше сердце трогают лишь увечные и убогие. Вы весьма холодны с г-жой де Гонделорье, которая, отмечу, жертвует немалые деньги на приход, и в то же время так трогательно печётесь о затворнице Роландовой башни.

— Не в этом ли суть нашей миссии, Ваше Превосходительство? Разве священное писание не побуждает нас опекать тех, кто в меру своей немощности или невежественности не может принести нам выгоду? Богатая вдова Гонделорье не нуждается в моих любезностях. Перед ней и так лебезит весь Париж. А мой белокурый братец прославился заводилой в коллеже. Думаю, что как духовному лицу, вам будет понятно, почему я предпочитаю отдавать силы таким как Квазимодо и сестра Гудула. И я делаю совсем немного по сравнению с некоторыми братьями, которые посещают нищие кварталы, подвергая жизнь опасности, чтобы доносить истину до отверженных.

Наверное, я переоценивал чуткость и деликатность Луи де Бомона. Он слишком много времени провёл при дворе, расшаркиваясь перед королём. Он в самом деле не понимал, почему я отказывался пресмыкаться перед вдовой Гонделорье, особенно после её недавнего пожертвования.

— Я понял Вас, Фролло, — сказал Луи, спасаясь бегством от неудобной темы. — Вернёмся к разговору о Вашем воспитаннике. Ему уже четырнадцать лет. Вы обсудили с ним варианты его будущего? Я понимаю, их не так много. Не может же он до конца своих дней прятаться в келье. Ему нужно какое-то занятие. Вы не будете спорить, что самым логичным шагом для него было бы стать священником. Даже удивительно, что за десять лет Вам так и не удалось склонить подчинённого к мысли о духовном сане.

— Исключено, — ответил я сухо.

— Почему? Вы дали юноше неплохое образование. Он знает латынь и основы литургии. Разве этого не достаточно?

Болван. Чего мне только стоило сдержаться и не обозвать Луи в лицо.

— Ваше Превосходительство, — произнёс я вслух, — одно дело жить в отдалённом монастыре, переписывая книги… Но служить каноником в столице, общаться с прихожанами, это совершенно другое. Думаете, многие захотят принимать причастие из рук горбатого священника?

— Но уродство — не порок, — возразил епископ невинно. — За безобразной оболочкой вполне может скрываться чистейшая…

Луи не договорил. Видно, он сам осознал то как глупо звучали его слова.

— Несомненно, Ваше Превосходительсто. Мы с вами это знаем. То же самое нельзя сказать про нашу паству. Парижане в общей массе дремучи, трусливы и жестоки. Почему, Вы думаете, Квазимого скрывается от людей? Неужели Вы думаете, те же самые люди, которые глумились над ним, вдруг проникнутся благоговением к нему, когда он наденет сутану?

С каждым моим словом глаза епископа наполнялись ужасом, будто я открывал ему какие-то страшные, заоблачные тайны. Не буду кривить душой. Мы оба были оторваны от парижский реалий. Не стану утверждать, что сам был близок к народу. По крайней мере, я знал, что можно ожидать от паствы, и не питал иллюзий насчёт её мудрости и сострадания. А Луи держался так, будто впервые в жизни услыхал, что коровы не пахли мёдом.

— Даже если так, — сказал он наконец. — Что вы предлагаете, господин архидьякон? У Вас есть какой-то осуществимый план?

— Квазимодо сделает всё, что я ему скажу. Он выполнит мою волю. Если я его завтра же пошлю в монастырь, хотя бы в тот самый, где когда-то служил наставником Пьер де Лаваль, он мне ни слова не скажет поперёк. Об этом я меньше всего тревожусь.