Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

Колокольный звон выбил у меня из ушей остатки цыганской мелодии. Я вспомнил, что надо идти на службу. Оторвавшись от подоконника, я бросился в собор, чувствуя, что мои движения отягощены. Левое плечо ныло, будто к нему привязали груз. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Лаваль говорил мне, что у его старшего брата так начал проявляться сердечный недуг. Я подумал о том, как замечательно было бы умереть по дороге на службу и оставить ещё достаточно привлекательный труп. Если бы я знал, что мне было уготовано в будущем, я бы с готовностью отдал Богу душу в тот момент. Но тяжесть и боль в груди отступили, когда я вошёл в молитвенный зал. В тот вечер я справлял службу с особым рвением, как это было в первые годы после принятия сана. На минуту я стал тем самым суровым юношей, преследователем порока. Должно быть, моя проповедь произвела впечатление, потому что после службы ко мне подошёл молодой причетник.

— Господин архидьякон, с Вами всё в порядке?

— Что заставило Вас осведомиться, сын мой?

— У вас пылают щёки. Сейчас по городу ходит зараза. Многие прихожане слегли с лихорадкой.

— Я знаю, что ходит зараза, — ответил я, похлопав юношу по плечу. — Всем известно, как она попала в город.

— Вам принести воды?

— Не утруждайте себя, сын мой. Ступайте на покой. Всевышний обо мне позаботится.

========== Глава 21. Голод инквизитора ==========

На ночь глядя у меня вдруг проснулась совесть, и я вспомнил, что в ящике моего стола лежала рукопись Гренгуара, девственная и непрочитанная. Захлопнув книгу Николая Кребса, я взялся читать мистерию. Как я и ожидал, она оказалась слишком заумной и изощрённой для простого парижского зрителя. Слишком много аллюзий и каламбуров. Я был бы несказанно рад за своего ученика, если бы его удалось пристроить в королевский театр. Сам Людовик Одиннадцатый не жаловал искусства, но его придворные любили комедийные постановки. Я готов был переступить через гордость и обратиться за помощью к Луи де Бомону, который до сих пор поддерживал связь с королевским двором и мог бы замолвить доброе слово за начинающего драматурга. Я упрекнул себя за то, что так мало уделял Гренгуару внимания последние пару лет. А ведь из моих трёх подопечных он был самым многообещающим. На Жеана я давно махнул рукой. Квазимодо, при всей своей преданности, потерял интерес к латыни и истории. Оставался худощавый, ироничный поэт.

Я позволил себе погрузиться в заботу о Гренгуаре, потому что эта новая миссия отвлекала меня от других мыслей. Ведь всего несколько часов назад я сам желал себе смерти, радуясь боли в груди как предвестнице освобождения.

«Всё пройдёт», — бормотал я себе в утешение. «Впрочем, ничего и не начиналось. Не может всё это быть из-за одной басурманской песни. А Шатоперу надо сделать выговор».

На следующее утро я подумал, что было бы неплохо навестить вретишницу. При виде меня Гудула принялась топтаться на носках и потирать ладони.

— Сестра моя, у меня для Вас замечательные новости. Я нашёл эту молодую колдунью, про которую Вы мне рассказывали. Она самым дерзким образом нарушила запрет и вышла плясать перед собором. Я отдал распоряжение поймать её и выгнать из города.

Восторженное предвкушение на её угловатом лице сменилось выражением обиды и разочарования.

— Этого недостаточно, святой отец! — воскликнула она, всхлипнув. — Я хочу, чтобы её повесили. Слышите меня?

— Угомонитесь, сестра. Боюсь, за такие преступления не вешают. Штраф и изгнание. Вы её больше увидите. Она больше не потревожит ваш покой.

— Этого мало! Я хочу её смерти. Хочу, чтобы мимо прошла её мать, и я ей сказала: «Посмотри, цыганка, на свою дочь», — несколько раз облизнув губы, Гудула подняла на меня свои ввалившиеся глаза. — Возможно, найдутся другие преступления, за которые её могут вздёрнуть… Наверняка она принимает участие в шабашах и пожирает детей. Если застать её за этим мерзким делом, если найдутся свидетели, то у праведного Жака Шармолю будет прекрасный повод её казнить. Одной ведьмой станет меньше. Тогда я умру спокойно. Может только для этого Всевышний и держит меня живой.

— Терпение, Гудула, — проговорил я нараспев. — Минута правосудия настанет.

— Вы смеётесь надо мной, святой отец. Пришли подразнить меня. Вы ничем не лучше мальчишек, которые бросали камни в мою келью.

— Вы несправедливы, сестра. Но я вам прощаю. Правда, я не знаю, что такое потерять дитя. Но ведь мы не первый год знакомы. За это время я проникся участием к Вашему горю. Надеюсь, Вы не перестанете видеть во мне своего союзника.

Гудула приоткрыла губы, точно собираясь что-то сказать, но в последнюю минуту сжала голову и ударилась ей об решётку несколько раз.

***