Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

— Ошибаетесь, Ваше Превосходительство, — ответил Лаваль с оттенком шутливой обиды. — Все монахини Франции давно не принадлежат мне одному. В Руане появился один озорной аббат, на фоне которого мы с вами выглядим сущими агнцами. Он увёл у меня половину подруг. Приходится искать утешение в обществе уличных танцовщиц. Что поделать? Мне осталось всего каких-то десять лет.

Пьер де Лаваль наступил мне на ногу под столом, точно призывая к сочувствию. Честно говоря, я ещё не решил толком на чью сторону встать. При всей моей неприязни к Луи де Бомону, я понимал его негодование. Конечно, Лавалю было легко умиляться египтянкой. Ведь это был не его приход. Из Реймса всех цыган давно выгнали. Бедняга Луи оказался в незавидном положении. Он должен был поддерживать порядок в приходе и при этом не выглядеть полным извергом. Годы при дворе не подготовили его к такомy дипломатическому кризису.

— Выпьем за уходящее лето, — вмешался я, подняв кубок с вином.

— Самое разумное предложение, которое я услышал за весь вечер, — поддержал меня Лаваль. — Надо насладиться последними тёплыми вечерами. Ведь зиму обещают суровую.

Я всё пытался свыкнуться с тем, что напротив меня сидел уже не восторженный, любвеобильный юноша, а вальяжный развратник лет сорока. От воздержания человеческая плоть усыхает, а от чрезмерного наслаждения начинает разлагаться. От сладких лакомств желтеют зубы, а от вина отекает лицо. К счастью, Пьер де Лаваль ещё не достиг этой стадии тления. Его тело оставалось подтянутым, а голубые глаза смотрели на мир лениво и удовлетворённо из-под золотистых бровей.

После ужина мы с ним вышли прогуляться на галерею.

— Знаешь, Фролло, — начал он, перейдя на «ты», как только мы отделились от епископа, — я видел Квазимодо мельком. Не так уж он и безобразен. Ну подумаешь, сутулый мальчишка. Немного хромой, немного кривой, слегка глухой. Что из этого?

— Ты частично прав. По отдельности его недостатки не такие ужасные. Но все вместе…

— Он делится с тобой своими мыслями?

— В этом нет нужды. Я имею достаточно отчётливое понятие о том, что у него на уме.

— Бедное дитя. Я так хочу, чтобы он был счастлив. Не только потому, что он твой воспитанник. Я всем желаю добра, даже вредному Луи. Это правда. В мире столько жестокости и боли. Мне бы хотелось чем-то порадовать этого одинокого юношу, преподнести ему подарок, который бы его окрылил хоть на короткий миг.

Тут я был вынужден остановить Лаваля, в голове которого, как я видел, уже зарождался план.

— Мой друг, всему есть предел. Я не позволю тебе дарить моему приёмному сыну своих блудниц. Сапоги, перчатки — на здоровье. Любые неодушевлённые подарки. Пойми, если мальчишка однажды познает женщину, он станет неуправляемым. Я верю, что тобой руководят самые щедрые, самые благородные побуждения. Однако, свести такого как он с продажной женщиной будет самым настоящим издевательством. Поверишь ли, у Квазимодо есть гордость. Если плотский голод однажды восторжествует над ней, как он дальше будет жить?

Лаваль всё правильно понял. Испустив вздох поражения, он опустил голову.

— Меня только что осенило, — сказал он через несколько секунд. — Тебе исполнилось тридцать пять, а я тебе ничего не подарил. Впрочем, Фролло, тебе трудно угодить. От прелестниц ты отказываешься. На охоту не ездишь. Книги все перечитал.

— Не ломай голову, Лаваль. Твой визит — лучший подарок.

========== Глава 19. Шатопер, выручай! ==========

В апатии кроется опасность, ибо душа расслабляется и становится уязвимой. Она уподобляется воину, который снимает доспехи, думая, что битва закончена.

С уверенностью, свойственной глупцам, я готов был заявить, что прожил относительно праведную жизнь. Если я и грешил, то в основном в мыслях. Мои грехи сводились к чрезмерной гордости — не перед Богом, а перед человечеством. Быть может, мне не суждено было стать епископом, в меру моего скромного происхождения. Это не мешало мне считать себя выше Луи де Бомона и Пьера де Лаваля. В отличие от них мне удалось сохранить кое-какие обеты. В вопросах выдержки и дисциплины они уступали мне. Это касалось не только их мужских шалостей, но и таких мелочей, как ограничения в еде. Я знал, что Луи ел мясо каждый день, даже во время поста. От него постоянно пахло жареной свининой и вином. Этот запах не могли скрыть даже дорогие благовония, которые он заказывал из Ватикана. Он обосновывал своё чревоугодие каким-то надуманным диагнозом «малокровие», который ему огласил сам королевский лекарь. Многочисленные обязанности, связанные с управлением прихода, пагубно отражались на его здоровье. Больные люди, даже на высоких церковных должностях, освобождались от поста. Для поддержки сил ему нужно было питаться молочными поросятами и утками, откормленными орехами. Луи как бы выдал самому себе индульгенцию. Если бы он совсем слёг, его подчинённые устроили бы пожар и разворовали приходскую казну.