Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

Не уверен, притворялся ли причетник дураком или на самом деле им являлся. Каждый раз, когда мы встречались, он смотрел на меня, как затравленный оленёнок на охотника, хотя я никогда не был с ним суров.

— Говорю Вам, — продолжал я, сдерживая раздражение в голосе, — его видели у часовни, напротив Епископской тюрьмы. У человека, который мне это сообщил, нет повода мне лгать.

— У меня тоже нет причины лгать, господин архидьякон. Быть может, Ваш друг обознался?

— Исключено. Даниеля Дюфорта трудно с кем-то спутать. В Париже не так много рыжеволосых мужчин шести с лишним футов ростом.

— Тогда спросите его сами, где он находился всё это время.

В эту минуту органист собственной персоной спустился в ризницу. Он действительно выглядел так, будто провёл весь день за композициями. Глаза покраснели, а кончики пальцев были в чернилах. В руке у него был черновик, испещрённый музыкальными знаками и латынью. Нелёгкое дело, разбить псалмы по слогам и положить на музыку. A-a-ag-nus de-i ….

— Меня кто-то искал? — спросил он сонно и рассеянно. — Кажется, я услышал своё имя. Господин архидьякон, чем могу быть полезен? Предупреждаю, в моём теперешнем состоянии от меня мало пользы. Архиепископ решил, что мне скучно живётся и придавил меня заказом.

Причетник, который не был посвящён в тайну родства органиста и архиепископа, деликатно отстранился от разговора и вернулся к распаковыванию свежих свечей.

— Значит, Вы весь день провели в соборе? — спросил я.

— Даже пообедать забыл. Когда спустился на кухню, там ничего не осталось, кроме хлеба. А как Вы себя чувствуете?

Уже второй раз кто-то осведомлялся о моём самочувствии. Всё это казалось странным. Если органист действительно не покидал собор, и этому имелись свидетели, значит заговор, о котором Гренгуар поведал мне на улице Бернардинцев, был выдумкой. Но зачем Гренгуару было мне лгать? Это было на него не похоже. Такие нелепые розыгрыши были не в его духе. У него хватало благоразумия понимать, чем чреваты подобные шутки и сплетни.

— Кстати, — добавил он тем же сонным голосом, — эта женщина опять приходила, осведомиться о Вашем состоянии.

— Какая женщина?

— Ну, та самая, которая часто с вами заговаривает после службы.

— Пакетта Гиберто?

— Нет, что Вы! Пакетта Гиберто давно уехала в Реймс. Я имел в виду мадам Гонделорье. Вид у неё был разбитый. Вам лучше известно, что служит причиной её отчаяния.

***

До вечерней службы оставалось около двадцати минут. Обычно в это время Квазимодо был уже на колокольне. Хотя в последнее время его занимали другие дела, он прилежно исполнял свои обязанности.

Когда я поднялся к нему, он поприветствовал меня взглядом полным преданности и тревоги.

— Сын мой, мы так давно не говорили по душам.

— Вы очень много времени проводите в своей келье, учитель. Все знают, что Вас последнее время беспокоят боли в груди.

— И тебе не пришло в голову меня навестить?

— Но Вы даже епископа к себе не пускали. Вы сами себе лекарь.

— Расскажи мне, что случилось вчера вечером? — спросил я, прищурившись. — Ночная стража слышала какой-то шум.

Звонарь простонал устало и смущённо.

— Цыганке приснился страшный сон. Чёрный монах вышел из стенки и бросился на неё. Она схватила свисток, который я ей оставил.

— И ты примчался по первому зову?

— Примчался.

— И?

— Ничего. Я зажёг лучину. Она убедилась, что в келье никого не было, и опять заснула.

Квазимодо отвечал на вопросы быстро, не отводя глаз, что служило доказательством того, что он говорил правду.

— И ты уверен, что там никого больше не было?

— Никого, учитель. Я охраняю вход в убежище. Ей почудилось.

— И ты прогнал чёрного монаха. Повод для гордости, Жан-Мартин. Цыганка, должно быть, тебе благодарна?

— Увы, она мной недовольна, — ответил он со вздохом.

— Строптивая девчонка. Чем же ты ей не угодил?

— Она просила меня привести одного человека… её знакомого военного, а он не пришёл. И вот, она сердится на меня. Не хочет разговаривать со мной. Даже не глядит в мою сторону, когда я приношу ей еду.

— Вот её благодарность за спасение. Ничего не поделаешь, сын мой. Женщины бывают жестоки к тем, кого не любят.

Лохматая голова звонаря тяжело качнулась.

— Учитель, я глух, но не слеп. Я же всё прекрасно вижу…

— Неужели? И что же ты видишь, сын мой? Поделись со мной. Я умираю от любопытства.

— Я вижу, как Вам нелегко от того, что цыганка так близко. Вы не любите их племя. Знаю, Вы хотели её казни. А теперь она здесь, рядом с Вами. Но священное писание нам велит любить врагов.

У меня перехватило дыхание от такой простодушной наглости.

— Мальчик мой, ты… ты будешь мне напоминать, чему учит нас священное писание?

— Я не Вам напоминаю, учитель, а себе.

Ещё раз вздохнув, он повернулся ко мне спиной, давая мне знать, что я был волен толковать его слова так, как мне было угодно. На что он намекал? В ком он видел врага? В этом пустозвоне-офицере, за которым его посылала цыганка, или во мне?