Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло (СИ)

Луи де Бомон похоронил меня на свой вкус. Я даже засмущался от всех оказанных почестей. Мне возвели гробницу, которая размерами едва ли уступала той, в которой был похоронен дез Юрсен. Зачем ты это сделал, Луи? Ты же знал, что подобные изыски были мне не по нраву. Эти вычурные фрески на гробовой крышке абсолютно не вязались с моим надменным и ироничным нравом. И вообще, моё место было на Монфоконе, а не на освящённой земле. Если бы ты только знал…

— Фролло не был святым, — сказал епископ своему первому викарию, точно прочитав мои мысли, — но он был чище и праведнее любого из нас. Он пал жертвой собственной гордыни. Если бы он послушал совета королевского лекаря… Что я теперь буду делать? Этот Ван дер Моллен не внушает мне доверия.

Мне так хотелось отвесить Луи добродушный подзатыльник. Быть может, он бы почувствовал лёгкий холодок на шее?

— Не мешай ему, — сказала Виттория. — Он искренне тебе благоволил.

Моего подопечного, как ни странно, похоронили рядом не со мной, а с родным отцом. Это тоже было прихотью Луи де Бомона.

Впрочем, я не возражал. Я прекрасно понимал, как мало значит пространство в том мире, в который мы перешли. Мы передвигались без труда сквозь пространство. Я обнаружил, что мог находиться в нескольких местах одновременно. Я потерял счёт времени. Кажется, Виттория сказала, что у нас было девять дней. Сколько у нас оставалось в запасе? Не покидая Париж, я заглянул в Реймсский собор.

Пьер де Лаваль, бледный и осунувшийся, вяло давал распоряжения причетникам.

— За упокой души архиепископа Жозасского, — я расслышал его слова.

Рядом с ним стоял хмурый темноволосый подросток.

— Сын мой, — обратился к нему Лаваль, когда они остались наедине, — ты всегда подбираешь самое неподходящее время, чтобы предъявить свои претензии. Неужели ты не видишь, что я в глубоком трауре по близкому другу?

— Ваше Превосходительство, — отвечал юнец язвительно, — не секрет, что Вы найдёте любую отговорку, придумаете самое страшное горе, лишь бы избежать разговора со мной.

— О чём нам ещё говорить, Мишель? Разве это моя вина, что ты нигде не приживаешься? Чем тебе было плохо в Аррасе? У тебя была прекрасная работа под надзором лучшего мастера. Ещё несколько лет, и ты бы стал выдающимся стекольщиком. Но и этот шанс ты упустил.

— Теперь Вам некуда меня засунуть. Я путаюсь у Вас в ногах. Вас досадует то, что я не такой как Даниель, кроткий, покладистый Даниель, который довольствуется вашими подачками и визитами раз в полгода.

— Чего тебе не хватает? У тебя есть фамилия. Твоя мать замужем, весьма удачно, благодаря моему ходатайству. У тебя есть человек, которого ты можешь назвать отцом на людях и который не требует ни подчинения от тебя, ни верности от твоей матушки. О чём ты ещё можешь просить?

— Меня тошнит от всего этого!

— Ты приехал из Арраса чтобы мне это сказать? — Лаваль понимающе кивнул. — Ничего не поделаешь, сын мой. Таковы особенности нашей среды. Если тебе не нравятся наши обычаи, если тебя до такой степени возмущает лицемерие внутри церкви, то становись реформатором. Я не буду тебе мешать. Раз уж этого требует твоя совесть… Несомненно, тебе известно имя Яна Гуса. Помнишь, как закончилась его история? На костре. Быть может, тебе повезёт.

***

— Что ты думаешь по этому поводу, — спросил я Витторию, когда мы покинули Реймсский собор. — Я про реформацию. Думаешь, она действительно грядёт?

— Она уже началась, Клаудио. Нам ничего не остаётся делать, кроме как наблюдать.

— И сколько людей ещё сожгут?

Не знаю почему я обращался к Виттории с таким вопросами. Она продолжала казаться мне всеведущим существом.

— Пока люди живут во плоти, они найдут повод жечь друг друга. Резня не закончится с реформацией. Разве что с концом света.

***

Через мгновение мы оказались на балконе дома с колоннами. Госпожа Гонделорье изливала исповедь на склонённую белокурую голову дочери.

— Девочка моя, мне больно смотреть на тебя. Уже который день ты не выходишь из меланхолии. Твой жених здоров и бодр. Он часто навещает тебя. А цыганка… она исчезла. Её нет в Париже. Тучи рассеялись над твоей прелестной головкой.

— Не заговаривайте мне зубы, матушка. Мне известна, что есть некая тайна, связанная с нашей семьёй, которую Вы поведали покойному архидьякону Жозасскому. Как я выйду замуж, не узнав всей правды? Отец всегда был холоден со мной. А перед смертью, когда я сидела у его постели, он выдернул руку и сказал: «Ты мне не дочь.»

Госпожа Алоиза нервно рассмеялась, и смех её перешёл в кашель.

— Дитя моё, это был предсмертный бред. Нельзя обижаться на старого солдата.

— Напротив, матушка. Перед смертью у людей разум проясняется, и они говорят то, что не смели сказать при жизни. Так что же хотел сказать мне капитан де Гонделорье? Я получила от него фамилию и наследство.

— Разве этого мало?

— Немало. Пожалуй, слишком много. Чужое имя, чужое состояние лежит на мне тяжёлым бременем. Будто носишь одеяния с чужого плеча.