Парикмахерия

Сухан идёт сзади, головой по моей команде крутит — слушает. Мне здесь только случайных свидетелей не хватает. Всё-таки, надо было Ивашку брать. С его «ночным зрением». А я-то в ночи-то кратчайший поворот попросту проскочил. Вообще-то — не темно. Луна. Но местность выглядит как-то… сильно незнакомо. Только когда дошли до поворота к тому месту, где тропка на «птичник» была — узнал пейзаж. И дорогу. И мы — по ней. К знакомому месту. К «источнику мёртвой воды». Что может быть мертвее глубокого мёртвого омута с плавающей в нём мёртвой ведьмой?

Когда коней подвели к полосе камыша вокруг омута и остановили, Макуха очнулся. Начал глазами крутить, пытался сказать чего-то. Но горло пересохло — только хрипит. Сбегал, набрал в шапку воды, дал напиться болезному.

Есть такая известная пьеса. Так и называется: «Стакан воды». Одна королева попросила стакан воды, и четыре великих европейских державы тут же сменили ориентацию. В военно-политическом смысле этого слова. «Утрехтнулись». От выражения: «Утрехтский мирный договор». А наши — спокойно продолжили с Северной войной. Поскольку австрийцы вспомнили, что у них есть и восточные границы. Соответственно, Османский султан Ахмет Третий любезно выслушивал пламенные призывы отсиживающегося в Стамбуле после Полтавы Карла Двенадцатого, но войны с Россией не начинал.

Зря я это сделал. Насчёт «стакана воды». Вирник отхлебнул и заговорил:

– Где я? А?

– На пороге, вирник. На последнем пороге.

– Как это? А дальше чего?

– Как сказал в аналогичной ситуации один мой знакомый принц датский: «Дальше — тишина».

– Погоди. Постой! Не хочу!!!

– Бывает время собирать камни, бывает — выбрасывать. Для тебя пришло вот такое.

– Стой! Попа мне! Исповедаться хочу!

«Королева Британии тяжко больна,
Дни и ночи её сочтены.
И позвать исповедников просит она
Из родной, из французской страны.
Но пока из Парижа попов привезёшь,
Королеве настанет конец…
И король посылает двенадцать вельмож
Лорда-маршала звать во дворец».

Не наш случай. И Макуха — не королева, и я — не венценосный и рогоносный супруг. Хотя… если б сообразил, что предсмертная исповедь для местных — как паспорт в шестнадцать лет — всем и каждому, можно было бы подготовиться. Сыграть бы чего-нибудь по этой балладе. Глядишь, и узнал бы кучу полезного. Типа:

«Я неверной женою была королю.
Это первый и тягостный грех.
Десять лет я любила и нынче люблю
Лорда-маршала больше, чем всех!».

Интересно, кого Ельнинский вирник Степан Макуха назвал бы в качестве «лорда-маршала»? С подробным описанием «плодов любви»:

«Родила я в замужестве двух сыновей,
Старший сын и хорош, и пригож,
Ни лицом, ни умом, ни отвагой своей
На урода отца не похож»

Стоп. А не дурак ли я? Моё поколение как-то представляет себе исповедь по католическому варианту. По книгам, фильмам. В основном — в связи со всякими страшными тайнами и кошмарами. А православная исповедь нам мало знакома. Ну, отец Фёдор из «Двенадцати стульев». Воспользовался инсайдовской информацией и погорел.

«На четвёртый день его показывали уже снизу экскурсантам.

– Направо — замок Тамары, — говорили опытные проводники, — а налево живой человек стоит, а чем живёт и как туда попал, тоже неизвестно.

– И дикий же народ! — удивлялись экскурсанты. — Дети гор!»

Один из аргументов при введении Святой Инквизиции на Западе состоял в огромном количестве малолетних монашков, старательно исповедующих дам бальзаковского возраста. Сверстниц они тоже не забывали. Не отягчённые жизненным опытом, но весьма озабоченные сексуально, юноши в сутанах превратили таинство исповеди в сплошное безобразие. Поэтому на Западе достаточно жёстко установилось правило: исповедование без рукоположения — страшный грех и преступление. Это помогло, но только частично: один из бургундских епископов уже в конце Столетней войны хвастался, что увеличил население подведомственной территории более чем на сто двадцать детей. Незаконнорождённых, естественно. Он же епископ католический! Обет безбрачия и всё такое… Новорождённые бургунды и бургундки делались, большей частью, в ходе покаяния грешниц.

Очень удобно: и согрешила, и тут же, «не отходя от кассы», покаялась. «И сонмы ангелов небесных возликуют, глядя на раскаявшуюся душу». Что ж не совместить приятное для себя — с приятным для ангелов? «Ибо один раскаявшийся грешник любезнее Господу, чем десять праведников». Провести десятикратную девальвацию всех этих святош, всех этих наглых соседок-задавак… да ещё в глазах самого Господа… Это покруче дефолта 98 года.