Парикмахерия

Последним к общему стаду торчащих в небо задниц присоединился Филька. Задницы явно отличались от мечетских: много мелких — детских. А вот мужские и женские почти не различаются. Рубахи-то у всех длинные. Торчит что-то, полотном обтянутое. Мда, положение «мордой в землю, раком кверху» при наличии длинной свободной одежды обеспечивает наивысший уровень гендерного равенства и единообразия. По крайней мере — для стороннего наблюдателя.

– Вот и славно. Я сам хожу с голой головой и причины для смеха в том не вижу. А коли есть кто особо смешливый — пусть встанет. Я послушаю, может, и вместе посмеёмся. Нету? Жалко. Скучно как-то стало. Не смешно. Тогда сделаем так. Ивашко, мужиков Пердуновских немедля обрить, как и вы сами обрились.

– Как!? Господине! Да за что ж такая казнь египетская?! Да в чём же мы согрешили-то?!

– Не «за что», а «почему». По слову моему. Кому слово моё не указ — встал да пошёл. Отсюда и до «не видать до веку». А кто будет тут мне перечить… Мужи мои три ямы выкопали. Две уже заняты. Кому-то охота в землю нынче лечь? Место готовое, ждёт — не дождётся.

Смерды заткнулись, зато дружно завыли смердчяки. В хор ноющих, умоляющих, упрашивающих женских голосов мгновенно вступили высокие детские. Одна из баб, не поднимающая головы, и потому считающая, что и я её не вижу, ущипнула за задницу стоявшую рядом с ней девчонку. Та взвыла. Со второго такта попала в тональность мамаши. Вой усиливался.

– Тихо! Мать вашу! Молчать!

Скулёж не прекратился, но заинтересовано притих. «Ну и чего этот придурок ещё скажет?». Надо ловить момент. Потому что моё главное оружие — слово. И его надо использовать максимально эффективно. Иначе придётся применять следующий мой инструмент — еловину Сухана и гурду Ивашки. Ночью я двоих уже потерял. Эдак весь народ русский изведу. Мечта изобретателя нейтронной бомбы и обывателя времён застоя — полные магазины и никакого народа.

– Кто мявкнет — отрежу язык. Чтоб не болтался до колена. Остальным, всем! — всю волосню выщиплю. Чтобы чесались и вспоминали. Понятно?

Народонаселение несколько изумилось, притихло и попыталось переварить услышанное.

«Пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат выждал некоторое время, зная, что никакою силой нельзя заставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет всё, что накопилось у неё внутри, и не смолкнет сама.

И когда этот момент наступил, прокуратор выбросил вверх правую руку, и последний шум сдуло с толпы».

Я — не всадник, не Понтий, не прокуратор. Даже — не прокурор. Поэтому я вскинул не правую, а левую руку. С зажатым в ней дрючком. И провозгласил:

– Ощипаю. Всех. Везде. Как курей. Каждую волосину выдеру. За всякую вошку-блошку. За всякий вой-ной. Взыщу — не помилую! Чтоб у всех всё было чистое. Как перед смертью. И во дворах. Чтоб всё блестело. Мужикам — стоять. Остальные по подворьям… Рысью! Живо! Бегом!

– Глава 101

Глас народный — как глас божий — ничем не заткнёшь. Бабы с детишками стали подниматься с колен и тут же загомонили. Кому подзатыльник, кому инвентарь взять, а обедать когда придёшь? а я знаю — как боярыч скажет… а вечером-то на луг пойдём? так конечно же — стог-то вершить надо… а чего тогда я как дура вилы тащу, а почему «как», — дура и есть… ой бабыньки, чегой-то поясницу прихватывает… а ну пошли быстрее — а то тут прямо на дороге и рассыпется…

Чимахай со зверским выражением лица приступил к обриванию Фильки. Тот сперва поскулил. Но я углядел у одного из мужиков блоху на воротнике и завёлся. Я насчёт — «блоха — ха-ха» уже объяснял. Ко всем прочим несчастьям «Святой Руси» — здесь нет лекарств.

Не так — лекарства есть. «Приложи лист сырой капусты белокочанной», «прополощи настоем шалфея шесть раз с молитвой»… «и всё пройдёт». Верю, проходит. Но хирургия, типа аппендицита, или санитария, типа антракса — здесь смертельны. Здесь они не лечатся. Антибиотиков нет напрочь. Сепсис — как дышать. Остаётся только «на божье чудо уповать», что мне как атеисту… ну понятно. Или — карантин. По принципу чумного барака: «Ждём пока все вымрут. Оставшееся — сжечь».

Так что мужичков быстренько раздели догола, загнали в реку, где они и утопили свою одежонку до полного вымывания всех паразитов, и обрили уже везде. Всё остальное местное общество торчало головами своими над деревенским частоколом, наблюдая волнительную картину публичного и повсеместного обривания своих отцов и мужей. «Глас народа» постепенно рос в децибелах, пока я не объяснил выразительным русским языком, что если последующая проверка даст в селении хоть какое насекомое — все оставшиеся жители незамедлительно приобретут аналогичный вид.