Париж

Никаких других слов не требовалось.

Ближе к вечеру стало известно больше. То же самое произошло во всех городах Франции, где имелись еврейские общины. Евреям велели покинуть все земли, подвластные королю Филиппа. Основания для арестов выдвигались обычные: иудаизм, ростовщичество. Но никто не сомневался в том, что это лишь предлог.

Якоб находился в группе торговцев с рынка Ле-Аль, которым королевский советник разъяснял монаршие указы.

– Никакие долги евреям не списываются, – объяснял он, – но теперь они становятся собственностью короля, и он требует, чтобы долги вернули в полном объеме.

Это повеление не вызвало восторга среди торговцев, а следующее известие и вовсе было встречено стонами.

– Далее, надлежит выплатить все долги теми монетами, которые находились в употреблении на момент взятия займа. Король настаивает на этом.

Это требование являло собой образчик изощренного коварства. Король Филипп только что отчеканил большое количество низкопробных монет и не желал получить их назад. Таким образом, изгнание евреев из Франции имело простую и очевидную цель: конфискация всего имущества финансового сообщества страны, предпринятая, чтобы оплатить расходы короля.

Процесс, молниеносный поначалу, все же затянулся на два с лишним месяца. Последние евреи оставили Париж только в начале октября. Все это время Наоми находилась взаперти, а за Аароном неотступно следил собственный отец. В сентябре дошла весть о том, что раввин и его семья уехали.

Якоба это беспощадное изгнание привело в ужас. Его потрясло то, что сделали с его народом.

А еще он чувствовал себя оправданным. Теперь он мог повернуться к Саре и сказать: «Вот почему я крестился. Вот чего я опасался». Та боль, на которую он обрек свою семью, оказалась не напрасной. Он действительно спас жену и детей.

Но какой ценой? Вина пригибала его к земле. Каждый день люди выходили смотреть на то, как все новые и новые группы евреев покидают Париж. Но только не Якоб. Он прятался в доме. Он не хотел этого видеть. Больше всего он боялся, что изгнанники посмотрят на него. А он не смог бы выдержать их взгляды.

И в конце концов, решение короля принесло ему облегчение. Сын раввина тоже вынужден был уйти.

Куда направляли стопы евреи Франции? Через восточную границу в Лотарингию, или в Бургундию, или еще дальше на юг. Еще они могли отправиться в Италию или к подножию Альп – в Савойю. Куда бы ни лежал его путь, молодой Аарон с семьей исчез из их жизни. По крайней мере, эта опасность миновала. Можно было начинать жить заново.

Или нет? Первые несколько дней получились трудными. Наоми хотела идти за Аароном. Она была откровенна и непреклонна. И хотя Якоб не мог не сочувствовать дочери, его огорчала такая неуступчивость.

– Она же знает, как опасно это для семьи, – делился он с Сарой.

– Ей так не кажется. Ведь Аарон будет за пределами Франции, а соседям и друзьям можно сказать, что ее мы отправили жить в другой город к твоим знакомым.

– Такие вещи трудно скрыть, все рано или поздно выходит наружу. Слишком велик риск. Она должна понимать это.

– Наоми очень хочется, чтобы ее чаяния сбылись, поэтому она все видит по-другому.

– Ну а на что они будут жить? У Аарона теперь ничего нет, – печально напомнил Якоб. – Король разорил его семью.

– Он станет раввином, а они всегда живут неплохо.

– И все равно Наоми не может пойти за ним. Ведь нам неизвестно, куда они отправились.

Сейчас это было правдой. Но к зиме Якобу ценой нелегких трудов удалось это выяснить.

Аарон был далеко – в горных районах Савойи.

Если поначалу Наоми злилась и протестовала, то постепенно накал ее чувств ослабел до угрюмой подавленности. Ей вновь разрешили водить на прогулки маленького Якоба, к чему она отнеслась с полным равнодушием. Отец порой заставал ее сидящей рядом с братом у огня, но пока мальчик болтал, его сестра молча смотрела в пустоту.

Родители подозревали, что Наоми надеется получить весточку от Аарона, и потому бдительно следили за ней. Однако никаких сообщений не приходило, насколько они могли судить.

Наступил и миновал декабрь. Опять дороги покрылись льдом, на крышах лежал снег. В то темное холодное время года их дочь была погружена в пучину тоски.

Они пытались вести себя как обычно. Изо всех сил старались при ней быть веселыми. По вечерам, когда вся семья собиралась вместе, Якоб рассказывал сказки и истории, и Наоми слушала как будто с удовольствием. Если он вспоминал какую-нибудь шутку, услышанную на рынке, она могла даже рассмеяться. Тем не менее к началу серого января Якоб чаще видел на лице Наоми не радость, а уныние.

Однажды, вернувшись домой, Якоб застал дочь сидящей в одиночестве перед очагом. Она наверняка слышала, как он вошел, но не обернулась, как будто давая ему понять, что не желает его общества. И Якоб собрался уйти в свою контору, но затем, подумав, подошел к очагу и сел на скамью рядом с дочерью. Он ничего не говорил, только смотрел на темноволосую голову, грустно поникшую перед едва тлеющими углями. Наконец он нерешительно положил руку на ее напрягшиеся плечи и сказал:

– Мне так жаль, дитя мое.