Париж никогда тебя не оставит

Поначалу они с Симон смеются над ними вместе со всеми остальными парижанами. Надо же им над чем-то смеяться, когда они едут на своих велосипедах под огромными нацистскими флагами, которые хлещут, словно бичи, на ветру; под плакатами, которые говорят им, что в их поражении виноваты англичане и евреи; во тьме, которая нависает над городом даже в самые яркие солнечные дни. Да и как не посмеяться над этими мальчиками-переростками в шортах или даже в одном нижнем белье, когда они стройными рядами маршируют к прудам или спортивным площадкам, где предаются буйным играм на свежем воздухе, – они плещутся, вопят и всячески демонстрируют свою неукротимую бодрость и пышущие здоровьем тела. Их обнаженные торсы летом блестят от пота, а осенью светятся, точно мрамор, в прохладном сумеречном воздухе. При каждом движении у них на ногах и руках перекатываются мышцы. Когда после своих упражнений они отдыхают под взглядами французов на скамьях и газонах – и, что хуже всего, на национальных памятниках, – они с ребяческой гордостью выставляют напоказ свою эрекцию. Только посмотрите на нас – кажется, говорят они, – только посмотрите на наши подтянутые, прекрасные, налитые жизнью тела. Посмотрите, на что они способны. Не то что вы, сломленные, разбитые французы. И постепенно народ начинает смотреть. Кто-то из женщин откровенно пялится, кто-то отводит глаза со страхом и злостью – не на эти тела, а не себя. Мужчины тоже смотрят – кто с гневом, кто с завистью, а кто исподтишка, жадно, с вожделением. И постепенно смех перерастает в ужас. Даже те, кто рискует жизнью, борясь с ними, не свободны от соблазна секса, опасности, смерти, смешавшихся в один эротический и гибельный коктейль. Однажды, будучи на задании от той организации, к которой она присоединилась, – она работает курьером – Симон оказывается в вагоне поезда в купе, где полно немецких офицеров. Вместо того чтобы перейти в другой вагон, она остается и всю дорогу флиртует с ними. Случилось это еще до того, как вышел указ насчет звезд на одежде. «Здорово я придумала? – спрашивает она, вернувшись, у Шарлотт. – Спрятаться вот так, на виду?» «Придумано, конечно, неплохо, но только ли в этом тут было дело?» – думает, но не говорит вслух Шарлотт. Она и сама тратит немало сил на борьбу с соблазном.

Снова после невыносимо холодной, пережитой без отопления зимы приходит весна. Сама природа ставит палки в колеса нацистской оккупации. В отсутствие автомобилей Париж до вони благоухает лилиями. Вместо моторов и клаксонов в воздухе гремит птичий хор.

Однажды в воскресенье она сажает Виви в велосипедную корзинку и катит в Люксембургский сад. Ее не тревожит, что немцы заняли Люксембургский дворец и окопались в парке. Немцы заняли весь Париж. Ей везде тревожно, где бы она ни оказалась. Но солнце выглянуло впервые после недели дождей, и это ощущение нерешительного, еще несмелого весеннего тепла на коже придает ей храбрости. А возможно, ей просто больше не сидится на месте.

Она прислоняет велосипед к стволу дерева, и они с Виви устраиваются рядом, прямо на травке. Она не собирается занимать одну из скамеек, на которых имеются таблички, запрещающие садиться на них евреям. Она знает, что ей бы это сошло с рук, но отвратителен сам запрет. Она, конечно, не так храбра, как Симон, но и у нее имеются моральные принципы. И им с Виви хорошо на траве. Ей так хорошо, что сначала она их даже не замечает. Но постепенно стук мяча, крики и смех начинают вторгаться в ее внутреннее пространство. Она поднимает взгляд, отводит, глядит на них снова. Кто-то из них играет в шортах, кто-то – в мешковатых подштанниках, а кто-то в плавках, которые мало что прикрывают. В Третьем рейхе царит культ тела. Нагота священна.

Шум и гам привлекают внимание Виви. Она прекращает возиться с кубиками, которые захватила для нее Шарлотт, и встает, опершись ручкой на плечо матери, глаза у нее широко распахиваются. Она никогда раньше не видела такого неприкрытого выражения веселья. Виви привыкла к шепоту, к настороженности и страху.