Париж никогда тебя не оставит

Она поставила одну свечу в верхний подсвечник, а потом вторую, справа от первой, и чиркнула спичкой. Зажгла первую свечу, вытащила ее и зажгла от нее вторую. Язычки пламени дрожали в воздухе. Отражения плясали в темном окне. Виви пересекла комнату, протянула руку к выключателю у двери. Когда свет погас, стало даже еще лучше. Стало так красиво. Какая разница, что там говорит мать. Будь ее отец жив, они наверняка бы праздновали Хануку вместе. Будь ее отец жив, она была бы такая, как все. Ну, почти.

* * *

Хорас отворил заднюю дверь и выкатился наружу, в маленький садик, подстриженный, прикрытый, готовый к зиме. Ханна была неутомима. Он думал об этом безо всякой иронии, даже про себя. Она успевала заботиться и о доме, и о саде, и обо всех своих пациентах. Она бы и о нем заботилась, если бы он только ей позволил. Именно поэтому он был в саду сейчас, промозглой декабрьской ночью. Нет, неправда. К Ханне это не имело ровно никакого отношения. Это все было его, его собственное.

Он ухватился за колеса обеими руками и толчком послал себя вперед, семнадцать футов прочь от дома, девятнадцать с половиной вдоль границы сада и семнадцать – обратно. Двор размером с носовой платок – не место для упражнений, но выбора у него не было. Вначале, когда он еще ездил туда-сюда по улицам или хотя бы пытался, его вечно кто-нибудь останавливал. «Могу я вызвать вам такси, сэр? Вы в порядке, мистер? Эй, приятель, помощь не нужна?» Ханна оставляла его в покое. Во всяком случае, теперь. Но не в первые несколько раз. Он слышал хруст гравия под ее высокими каблуками – ноги, как она любила говорить, «это лучшее, что во мне есть; ноги и ум», и она любила их демонстрировать, – и вот она стоит перед ним, преграждая дорогу. Даже в темноте было видно, как горят решимостью ее глаза – решимостью помочь, и волосы, которые вечно выбивались из ее французского пучка, светились бледным нимбом вокруг головы.

– Что ты тут делаешь совершенно один посреди ночи? – спрашивала она.

– Сейчас не середина ночи.

– Что ты тут делаешь совершенно один, в темноте?

– А на что это похоже – как тебе кажется?

– Не знаю. Поэтому и спрашиваю.

– Прогуливаюсь. По-своему, конечно. И «совершенно один» – это необходимое условие, Ханна. – Он знал, что это жестоко, но просто не мог удержаться.

– Было бы куда как лучше, если бы ты заговорил.

– …как считает институт Уильяма Алансона Уайта.

Еще один удар ниже пояса. Для нее была очень важна принадлежность к этому институту. Она признавала, что никогда бы не смогла стать врачом. Она была слишком брезгливой. Но аттестация института позволяла ей исцелять человеческий рассудок, не имея при этом дела с человеческими телами. И все же этот выпад против ее учреждения прозвучал так, будто она была взрослой, а он – капризным ребенком.

Слава богу, эти сцены в саду прекратились еще до того, как к ним въехала Чарли. Было бы невыносимо, доведись ей принимать в этом участие. Нет, дело не в ее дискомфорте – ему просто не хотелось выставлять себя напоказ. Вообще-то они с Ханной не ходили на улицу, чтобы поругаться. Но Шарлотт, должно быть, уже успела наслушаться их ссор, которые происходили в стенах дома. Впрочем, она никогда ничего не говорила. В отличие от Ханны, она не верила в целительную силу разговоров. Да уж, он и Чарли – одного поля ягода: вечно настороже, замкнутые, и совесть нечиста. Хотя будь он проклят, если понимает, отчего она так мучится совестью. Нет, это тоже неправда. Нечистая совесть – это цена выживания.

Он доехал до конца дорожки, развернул коляску, проехал вдоль нижней границы сада и снова повернул. Тогда-то он это и увидел. Он схватился за колеса, чтобы остановить коляску, и несколько секунд смотрел в окно верхнего этажа. Огонь. В чертовом окне горел чертов огонь. Языки пламени прыгали, извивались, прожигая дыры в ночи.

Руки крутанули колеса. Коляска пронеслась по дорожке, влетела через заднюю дверь, вдоль по коридору, к лифту. Удар кулака по кнопке вызова. Решетчатая кабина начала медленно ползти вниз, вибрируя, завывая, точно злобный зверь. Она ползла целую вечность.