Париж ночью

Тот самый весенний ветер, который разогнал дождь, сыграл с нами шутку, едва не стоившую нам жизни. Ураган дул нам прямо в лоб со стороны Москвы-реки. Красная площадь, ограниченная с двух сторон ГУМом и кремлевской стеной, превратилась в огромную трубу. Когда мы поднялись на бугор, с которого уже виднелся Мавзолей, портрет над нашими головами прогнулся как парус. Я с ужасом смотрел вперед и видел, что идущий передо мной товарищ висит в воздухе, с трудом удерживаясь за поручень каркаса. Впереди призывно играл оркестр, но самое страшное было то, что никто из нашей группы не мог сделать ни шага вперед. Преодолеть этот воздушный барьер было выше человеческих сил. Демонстрация споткнулась о нас и остановилась. С площади слышался марш, под звуки которого мы должны были появиться, но мы словно прилипли к этому проклятому месту, а Красная площадь, на которой нас ждали, была пуста.

Меня охватил ужас, какого я больше никогда в жизни не испытывал.

И в это время к нам подскочил Иван Павлович. Его коричневое кожаное пальто было расстегнуто. Мне почему-то бросилась в глаза малиновая подкладка.

«Расстреляю на месте, сукины дети», — внятно произнес он и протянул руку к кобуре.

И с нами вдруг что-то произошло. Мои ноги опустились на землю. Я вцепился в поручень, сделал неимоверный, немыслимый, невозможный шаг вперед, и наша группа двинулась к Мавзолею.

За нами шевельнулась и остальная толпа.

Что толкало нас вперед? Я думаю, это был страх смерти. Никогда я не сталкивался с ней так близко. Смерть в этот день была в кожаном коричневом пальто с вытертой местами малиновой подкладкой.

Мы совершили невероятное. Мы вынесли портрет вождя на Красную площадь. Я не помню, как мы прошли мимо Мавзолея. Мне было страшно повернуть голову туда, где стоял Сталин. Я видел только булыжники под ногами и понимал, что оркестр уже в шестой раз заводит марш, под звуки которого мы должны были пройти по площади. Наши ноги переступали, как в замедленной киносъемке. Портрет над головами изогнулся дугой, а наша лодка совсем медленно, буквально по сантиметру, продвигалась вперед. Так же медленно двигалась и толпа. Даже оркестр играл свою здравицу в темпе похоронного марша.

Ветер рвал знамена и транспаранты, сбрасывал с голов кепки и шляпы. Солдаты затянули под подбородком ремешки своих фуражек, моряки сжимали зубами ленточки бескозырок.

Но мы ничего этого не видели. Мы слышали только шепот идущего слева от нас Ивана Павловича: «Расстреляю на месте, расстреляю на месте…»

И мы понимали, что он это сделает.

Так мы прошли всю площадь и спустились с холма за храмом Василия Блаженного. Иван Павлович исчез, и силы наши испарились вместе с ним. Портрет вырвало из наших рук, и ветер намертво прижал изображение вождя к цоколю храма.

Я не помню, кто первый начал. Но мы, восемь молодых, сильных ребят в белых рубашках, принялись бить друг друга. Зло. Страшно. С каким-то надрывом.

Нас никто не разнимал. Ликующие толпы огибали храм с двух сторон и проходили мимо. Тысячи людей смотрели на нас, а мы мутузили друг друга под портретом, прилипшим наискось к каменной стенке.

— Видишь этот шрам на губе? — спросил Виктор. — Это с тех пор. В театре я его замазываю гримом, а в кино, как ни мажь, на крупных планах все равно заметно.

Рассказ про первомайскую демонстрацию Пьер слушал, как школьник. По-моему, даже сопереживал тем событиям. Вот теперь он у меня на крючке. Надо будет вспомнить еще что-нибудь экзотическое…

Я кивнул на меню:

– Ты уже выбрал?

– Может быть, поросячью ножку? — произнес он в раздумье. — Здесь ее неплохо готовят…

– Я ее себе уже заказал, и если ты поддерживаешь…

– Конечно!

– Официант, еще одну поросячью ножку для мсье. И большое плато с «фруктами моря»! Не возражаешь, Пьер?

– Мы сегодня гуляем, Алекс?

– А я тебе про что!

Мы пригубили вина, и Пьер кивнул на смартфон:

– Продолжим?

– К твоим услугам.

– А есть у тебя в запасе еще что-нибудь про «эпоху большого стиля»? У нас теперь это модно. На блошином рынке несколько галерей успешно торгуют картинами советских соцреалистов.