Париж ночью

В этот день братья-кинематографисты съели, выпили и опустошили до последней крошки и до последней капли не только кухню и буфет, но и все склады и холодильники своего любимого ресторана. А деньги все еще оставались, и народ понимал, что в полночь, с боем курантов на Спасской башне Кремля, купюры превратятся в никому не нужную макулатуру. Точно как в сказке про Золушку, только наяву. Во дожили!

И действительно, ровно в двенадцать часов в зале запахло дымом. Самая передовая, самая мыслящая часть советского общества, какой всегда были кинематографисты, принялась жечь собственные деньги. Я не помню, кто первый начал. Но никогда не забуду этот дым над рестораном, вспышки зажигалок и факелы из денежных купюр.

Прав был поэт, когда написал: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

– Костер из денег — это сильно, — покачал головой Пьер. — Да тогда многое горело, — согласился я, — А что творилось в головах! Из мозгов наших соотечественников вмиг куда-то улетучились все принципы «Морального кодекса строителя коммунизма», про который мы вспоминали. Им на смену пришел лозунг: «Все дозволено!» 

Русский бизнес

Моя сестра со своим шведским мужем прибыла из Стокгольма в Москву в разгар перестройки. В то время шведские газеты пестрели статьями о подданных трех корон, которые нажили огромные деньги на русском бизнесе. «А вдруг и нам повезет?» — подумали мои родственники и на несколько дней сделали мою московскую квартиру своей резиденцией.

График их работы был расписан по минутам. Каждые полчаса в дверь звонили новые посетители. Господи! Чего они только не предлагали! Сибирскую нефть, уральские самоцветы, якутские алмазы, камчатских крабов, каспийскую икру, уренгойский газ и золото Бодайбо!

Слухи о богатых шведских клиентах поползли по Москве. Меня останавливали малознакомые люди и просили вывести их на контакт с сестрой. И вот, когда я кормил родственников в нашем киношном клубе, к моему столику как бы случайно подошел Валентин Кузьмич, постоянный посетитель ресторана, — я знал его как ответственного партийного чиновника, курирующего медицину. Он завел отвлеченный разговор и присел на свободный стул. Я познакомил его с сестрой и ее мужем. Разговор перешел на цель их визита, и Валентин Кузьмич попросил об аудиенции, сказав, что у него, может быть, есть очень интересное предложение для Швеции.

— Кто это? — спросила сестра, когда он ушел.

Я рассказал все, что о нем знал.

— Пусть приходит, — сказал муж сестры. — Бизнес выше политики.

На следующий день Валентин Кузьмич явился минута в минуту в назначенное время, разделся и попросил меня дать ему возможность «поговорить со шведской стороной с глазу на глаз».

— Пожалуйста, — сказал я и ушел в кухню заваривать чай.

Минут через десять ко мне заглянул муж сестры. Прежде абсолютно спокойный и непробиваемый эмоциями, швед выглядел очень странно. Будто не видя меня, он налил себе воды в стакан и запил какую-то таблетку.

— Ты в порядке? — спросил я.

Но он только неопределенно махнул рукой.

В эту минуту я услышал разговор на повышенных тонах, а через мгновение Валентин Кузьмич пулей вылетел из комнаты, схватил свое пальто и, хлопнув дверью, исчез из квартиры.

— Что случилось? — спросил я у побледневшей сестры.

— Ты хорошо его знаешь? — спросила она.

— Я же тебе сказал, что только шапочно, а в чем дело? Что произошло?

— Ничего особенного, но сегодня мы больше никого не принимаем. От этого надо прийти в себя.

— От чего?

— От этого русского бизнеса. Ты знаешь, что он нам предложил?

— Нет.

— Любые свежие человеческие органы в течение двадцати четырех часов после заказа. С доставкой.

Изложив эту леденящую душу историю, я замолчал. Моих баек, если их как следует «распушить», Пьеру должно было хватить на увесистый том. Значит, я добросовестно выполнил его просьбу. Теперь можно было сворачивать на тему моих парижских неприятностей. Но сделать это нужно было плавно и ненавязчиво, чтобы все выглядело как естественное продолжение нашей безответственной трепотни. Прежде чем нагружать Пьера своими проблемами, я решил рассказать ему, как и почему я оказался на Западе. Тем более что приятель, размягченный шабли, настроился слушать.

И я продолжил: