Париж слезам не верит

Отец Василий тем временем попивал чай с бубликами. До вечерней службы оставалось два часа. На открытой веранде его дома стоял стол, на столе самовар, сахарница, блюдце с медом и второе – с нарезанными сотами. У ножки стула терся котенок, которому только что налили в миску сливок. Вокруг царило благорастворение воздусей. Явление чиновника из самого Петербурга не повергло священника в трепет. Он позвал попадью и приказал подать второй прибор, осведомившись, не желает ли гость конфитюров.

– Это нам, здешним сидельцам, хочется меду. А вам, наверное, любопытно попробовать парижских лакомств?

Советник не отказался. Опростав две чашки под неспешный звон точильного станка с улицы, гость начал осторожный разговор, как здесь что. Охотно ли служивые посещают храм, наблюдается ли охлаждение к родине, жалобы на скорый вывод домой? Отец Василий, не будь дурак, разом смекнул, что за гусь залетел к нему во двор. Но виду не подал.

– Здешний корпус наблюдал сам император во время последнего приезда, – дипломатично заявил он. – И выразил его сиятельству особливое удовольствие.

– Сие в столице известно, – нетерпеливо дернул плечом Вигель. – А что до духа войск? До любви к монаршей особе? Говорят, граф трактует русского солдата на манер иностранного? Завел суды, запретил наказания. Наших-то людей словами не проймешь…

– Христос словами любовь проповедовал, – возразил священник.

– Вы что же, графа с Господом равняете? – чуть не подскочил советник.

Но отца Василия не так-то легко было смутить. Еще совсем молодым – борода еле пробивалась – он служил полковым священником в армии светлейшего князя Потемкина. И вместе с другими отцами ходил с крестом впереди войск сначала на очаковские, потом на измаильские стены. В драной рясе служил молебны на руинах поверженных крепостей. И за храбрость имел солдатскую медаль на георгиевской ленте, а из рук матушки-императрицы – алмазный наперсный крест.

– Вы моих слов не передергивайте, – спокойно возразил священник. – Человек – не скотина. Ему и русским языком растолковать можно. Без шпицрутенов. Его сиятельство – требовательный командир.

«Бывает и деспотичен», – про себя добавил настоятель, но вслух говорить не стал.

– А как объяснить, что в корпусе свободно собирается масонская ложа? И многие офицеры ее яростные адепты? – прокурорским голосом вопросил Вигель.

– Сие прискорбно, – согласился отец Василий. – Но государь походных лож не запрещал, сам в них не однажды участвовал. А коль есть такой пример, то паства увещевания слушает вполуха. Не с хвоста рыба гниет.

– Блудомыслия в людях нынче много, – продолжал настаивать гость. – А граф его поощряет. Офицеры свободно за столом говорят о конституции, о вольности для крестьян. В России о таких вещах беседовать остерегаются.

– Весьма странно, – вздохнул отец Василий. – Ибо польская речь императора была слышна как в Париже, так и в Петербурге и много шуму наделала, взволновав умы. Стоит ли графа упрекать за то, что его люди обсуждают текст, напечатанный во всех газетах?

Вигель начал трясти коленкой, что служило у него знаком крайнего раздражения. Он ожидал встретить в попе союзника. Однако упрямец стоял за Воронцова горой.

– Здесь во всем городе только и разговоров, что о графе, – заметил советник. – Между тем он лишь должностное лицо и может быть уважаем не более, чем другой на его месте. Вас, честный отче, не беспокоит то преклонение, с которым ваша паства кадит сему новому золотому тельцу?

– Сдается мне, что вы, любезнейший, из тельца золотого хотите сделать жертвенного? – язвительно усмехнулся отец Василий. – Есть беда, перегибают люди палку, хвалят графа сверх меры. Но думаю, скорехонько придет время, когда на каждое доброе слово он получит десять хульных. И вот что я вам скажу: их сиятельство – крепкий гвоздь, и ковать его Господь будет долго. Когда же обстучит окалину, то гвоздь и правда выйдет золотым. Напрасно вы сюда приехали. Никто вам на графа жалоб писать не станет. А я сегодня же на проповеди напомню людям заповедь о лжесвидетельстве. У доносчиков, говорят, рука сохнет.

Следующий человек, которого Вигель попытался склонить к сотрудничеству, был сам Алекс Фабр. Что показалось бы смешным любому, кто знал отношения заместителя начальника штаба с командующим. Но отнюдь не вызвало прилива веселья у самого полковника. Все документы, привезенные советником, касались до него, и разбираться с ними следовало в штабе. Пару дней Фабр работал с приезжим весьма плотно, а когда они пообвыклись друг к другу, гость вдруг задал ему несколько весьма скользких вопросов о положении в корпусе. Фабру предлагалось припомнить случаи, когда командующий вольно говорил о государе и мерах правительства, осуждал военное ведомство и поощрял в подчиненных насмешливое отношение к приказам из Петербурга. А грех был. Именно это его сиятельство и делал.

У Алекса челюсть поехала вниз от удивления, но прежде чем он успел решительно послать советника по известному всем русским адресу, тот брякнул: