Париж слезам не верит

Его не сразу узнали. А когда догадались, что это барин, бросились исполнять приказание. Вокруг прыгал только козлоногий старичок-управляющий, повторяя со слезами в голосе:

– Батюшка, а холстину-то куда? Холстину?

– Какую холстину? – не понял Воронцов.

– Да размалеванную? – Управляющий ткнул пальцем в сторону какого-то натюрморта.

– В печку ее! – отрывисто бросил граф. – Слышь, Терентич, давай, ради бога! Спешить надо!

Бубня под нос что-то вроде: «Молодо-зелено! Да разве ж, батюшка Лександр Романыч позволил бы!» – старик снова взялся распоряжаться и теперь уже грузил раненых.

– Всех! Всех! Плотно укладывайте! Не выезжать порожними! – Михаил опять почувствовал себя командиром. Он развязал шарф, соединявший его с Фабром, велел перенести их в коляску, выгнать из конюшни всех лошадей и раздать тем из раненых, кто кое-как мог держаться в седле. – Ребята, не отставайте! Движемся в Андреевское!

Коляска тронулась. Их шатало на ухабах, бросало друг на друга. Алекс со страхом подумал, что запачкает кровью внутренность такого дорогого экипажа. Но посмотрел на графа, который усилием воли удерживал себя в сознании, и понял: где чья кровь на обшивке – не разобраться – оба изрядно увозили рессорное английское чудо. «Мы спасены! – билось у Фабра в голове, когда город остался позади. – Спасены!»

В это время за спиной у отступавших раздался оглушительный взрыв – это взлетел на воздух пороховой магазин, и столица, которая уже в нескольких местах горела, запылала почти вся. Идущие никак не хотели верить, что пламя пожирает Москву, и передавали из уст в уста, что занялось какие-то большое селение между городом и хвостом войска. Ехали весь день, а к ночи свет от пожара стал таким ярким, что Воронцов, подобрав на дороге какой-то обрывок газеты, вздумал его почитать для разнообразия.

Утром Бог послал графу лекарей. Два врача и фельдшер застряли на обочине дороги в колымаге, у которой отвалилось колесо.

– Ага, – сказал Михаил Семенович, прокурорским взглядом окидывая подводу. – Попались. Тяните-ка их, ребята, в нашу колонну.

Крепостные Воронцова мигом приладили соскочившую ось и, не обращая внимания на протесты медиков, пристроили их повозку к своим телегам.

– Нишкни, – цыкнул на лекарей старик Терентич. – У нас тута цельный гофшпиталь.

Дым от пожарища соткался в густое черное облако, сквозь которое с трудом пробивался рассвет. Позднее товарищи, дошедшие то Тарутина, рассказывали, что им казалось, будто тень столицы не оставляет их, требуя мщения. И лишь когда армия встала и заняла новую позицию, ветер переменился, облако исчезло, горизонт просветлел. Но ни Фабр, ни Воронцов, ни раненые, которых граф забрал с собой, этого не видели. Они свернули с полдороги и углубились в сосновые перелески под Андреевским.

Огромная вотчина некогда принадлежала канцлеру Александру Романовичу и перешла к Михаилу по наследству. Здесь точно и не было войны. Даже запах гари, с которым за время дороги сроднились беглецы, остался позади. Большой барский дом на косогоре превратился в лазарет, где нашлось место пятидесяти генералам и офицерам, тогда как крестьяне приняли около трех сотен солдат. Два графских адъютанта – Арсеньев и Нарышкин – еще собирали и приводили раненых с дороги.

Вскоре граф уже прыгал на костылях и уверял гостей, что рана у него плевая. Выздоравливавшие собирались группами, получали пищу, одежду, по десяти рублей на брата и отправлялись под командой какого-нибудь из поправившихся офицеров в Главную армию. Сам Воронцов еще два месяца не мог покинуть имение и только глубокой осенью отбыл догонять войска. Фабр приходил в себя одновременно с ним. Там же, в Андреевском, лечился от контузии старый друг Михаила – генерал де Сен-При, тоже эмигрант. Славный малый, адъютант государя. Они быстро сошлись с Алексом на почве общих переживаний. Проклинали Бонапарта, удивлялись превратностям истории, заставлявшим их, потомков славных родов, воевать против Франции, утешали друг друга рассуждениями о долге и присяге. Наконец, надеялись на лучшее: настанет день, они вернутся домой, где уже не будет ни Наполеона, ни якобинцев… Фабру это удалось. Сен-При – нет. Он умер от ран в конце войны. Но пока, веселый и молодой, друг Воронцова обещал взять Алекса к себе в дивизию начальником штаба, что и исполнил по выздоровлении.

Вновь с графом Фабр встретился только в заграничном походе. А когда формировали оккупационный корпус, перешел в его штаб. Такова была история их отношений. И, положа руку на сердце, она не позволяла Алексу слова худого сказать о своем начальнике. Не то что подписать донос. Утром следующего дня он отверг предложенные советником Вигелем бумаги, побрезговав даже прочитать их.

– Уезжайте отсюда как можно скорее, – жестко сказал гостю полковник. – Официальное поручение вы выполнили. Причин задерживаться нет. Как говорят дома, скатертью дорожка.