Париж слезам не верит

Воронцов нетерпеливо надорвал конверт. Правду говорят, дисциплины в его корпусе никакой! Если даже старшие офицеры позволяют себе… Глаза у командующего полезли на лоб.

«…Скорый вывод войск в Россию не оставляет мне надежды когда-либо оказаться вновь близ родового замка и отыскать прах моих родителей. Находясь в крайних обстоятельствах и не имея упования получить возможность отправиться в Мюзе, я решился совершить поездку на свой страх и риск, не уведомив никого из начальства. Сознаю всю тяжесть своего проступка. Готов понести наказание согласно уставу. Вашего сиятельства покорный слуга…»

Губы Воронцова выразительно шевельнулись, так что Казначеев даже угадал, что за ругательство было употреблено графом. Но вслух тот не проронил ни слова. Фабр сорвался. Что послужило тому причиной, Михаил Семенович не знал.

– Он пил в последние дни?

– Нет.

– Получал какие-то письма?

– Нет.

– С кем из посторонних входил в общение?

– Приезжал чиновник Министерства иностранных дел с бумагами. Они много работали вместе.

Ладно, этот вопрос еще предстояло выяснить. Не может человек ни с того, ни с сего закусить удила и пойти на такое серьезное нарушение.

До Мюзе было часов восемь пути. Здесь все близко. Однако дороги вовсе не выглядели спокойными. Шайки неприкаянных волонтеров Великой армии продолжали колобродить в лесах и балках. Отправляясь в Нормандию один и в русской форме, Фабр очень рисковал. Интересно, догадался он переодеться?

– Как давно его нет? – осведомился командующий.

– Да суток трое уже. Притом сомнительно, проехал ли он через посты англичан, – подал голос Казначеев.

Воронцов дернул щекой. По-хорошему, следовало выручать дурака. Для этого послать в Мюзе отряд сабель в пятьдесят. Да, добрался ли он до замка? Еще вопрос. Из какой канавы его казачки вытянут?

Примыкая боком к русским и прикрывая дороги на Нормандию, стояли союзники. Двигаться по их оккупационной зоне наш вооруженный отряд не мог. Без особого разрешения. Учитывая страхи англичан по поводу возможного вероломства царя Александра, их, пожалуй, и не пропустят. Одних. Придется ехать самому вместе с казаками. Что глупо. Но необходимо.

Приняв такое решение, Михаил Семенович еще больше помрачнел, ибо совершенно не хотел надолго задерживаться в Мобеже. Но делать нечего. Полсотни казаков под предводительством есаула было отряжено для поисков злополучного потомка крестоносцев.

На рысях путь они проделали даже быстрее, чем предполагали – за шесть часов. Только под конец маленько заплутали, выведывая у местных тропку до замка Мюзе. Граф всю дорогу молчал, но когда надо было разговаривать с лягушатниками, свешивался с седла, поскольку казаки по-здешнему так за три года и не научились.

Замок оказался на поверку усадьбой – без древних стен и романтических развалин. Зато с лужайками в регулярном стиле и деревцами-пирамидами. Его остроконечные голубоватые крыши нанизывали серые пухлые тучи на шпили или взрезали им брюхо фигурками флюгеров. Чтобы не пугать окрестных жителей, Воронцов оставил отряд за рощей в излучине реки, а сам поехал вперед по дороге, надеясь выведать у встречных, не видали ли они чужака. От него шарахались, хотя облик генерал имел самый мирный, а его правую руку украшала белая повязка – знак благих намерений – какую носили все представители иностранных войск во Франции.

К счастью, ему повезло. Объезжая замок по широкому кругу, граф заметил издалека темную фигурку на поросшей травой насыпи. Вероятно, в прошлом здесь проходил ров, а над ним возвышался вал. Дав лошади шенкеля, Воронцов приблизился. Так и есть. Фабр сидел на насыпи спиной к замку и вытрясал себе в рот последние капли из горлышка зеленого штофа.

«Еще не хватало! – подумал Михаил. – Он напился!»

Однако Алекс пребывал в том состоянии, когда, сколько ни влей, все мало. От злости он не мог опьянеть. Хотя, видимо, пытался давно.

– Доброе утро, Александр Антонович, – обратился к нему граф, едва сдерживая злость. – Рад видеть вас в добром здравии. Разрешите осведомиться, что вы тут делаете?

От звука его голоса Фабр вздрогнул и поднял голову. На его лице не отразилось удивления. Скорее нечто похожее на жалость. Он считал, что английская сдержанность только мешает командующему выражать истинные чувства. Сейчас Михаилу Семеновичу хотелось надавать подчиненному пощечин, наорать на него и натопать ногами. Чего Алекс, по собственному разумению, вполне заслуживал. Но Воронцов давил в себе столь низменные желания и страшно гордился властью над собой. На деле же рано или поздно это должно было привести к взрыву. И повезет тому, кто окажется подальше от эпицентра.