Париж в августе. Убитый Моцарт

Он сгорбился от жуткой усталости. Под глазами пролегли глубокие морщины. Глак разглагольствовал около стойки. Кто он такой, этот Глак. Рок? Торговец птицей? Столяр? Аптекарь? Дурак. Тупица. И вовсе это не ирония судьбы — столкнуться с тупицей. Наоборот. «Семь бед — один ответ. Ему стоило бы разбиться насмерть, — сетовал Уилфрид. — Тогда я хоть что-то сделал бы полезное».

На задней стене кафе были нарисованы хоккеисты с тонкими ногами и большими головами. Уилфрид прикончил третий стакан. Ночь была липкой, как эта вишневая водка.

Врач широко зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот рукой. Взглянув в эту разинутую пасть, санитар, сидевший напротив, свернул газету. Больница с царящим в ней жутким безмолвием была как бы преддверием к кладбищенской тишине. Практикант наконец закрыл рот. Теперь зевнул санитар, но по всем правилам этикета, и проворчал:

— Подумать только, тот, воскресный покойник, вот уже четыре дня, как все еще здесь.

— Он вам мешает?

— Да дело не в этом. За него заплачено. Просто не место ему здесь, в ящике холодильника. Покойники для того и существуют, чтобы их хоронили.

— Подождем вдову.

— И где она, вдова?

— Уехала с другом своего мужа.

Санитар каблуком раздавил окурок с такой злостью, словно это был скорпион, и процедил сквозь зубы:

— Быстро она. Эти преданные жены не уважают ничего. Даже смерть. Я считаю, что она могла бы сначала похоронить мужа, а уж потом бежать с другим.

Практикант опять зевнул, а потом многозначительно изрек:

— Они испугались. Когда я сказал об административном расследовании, я сразу увидел, что друг покойного испугался.

— Чего?

— Он сообразительней, чем вы, Маскарани. Поскольку он был любовником вдовы, он сразу понял, что его ожидают неприятности. В принципе, мужья, которые падают со скал, не падают сами по себе. Им помогают. И, если бы не вы…

Санитар подавил зевок:

— Что, если бы не я?

Они вошли в отведенную им комнату. Уилфрид поставил бутылку вишневой водки на шаткий столик. Кое-где со стен клоками свешивались оторвавшиеся обои. Кароль отдернула занавески и открыла окно. Воздух был жаркий, отвратительно липкий, весь пропитанный вишневой водкой. Уилфрид бросил куртку на стул.

— Если вы хотите раздеться, Кароль, скажите мне. Я выйду в коридор.

— Спасибо. Но я не хочу спать.

Он открыл кран и долго сливал воду, прежде чем подставить под струю стакан для полоскания.

— Осужденные никогда не хотят спать, — сказал Уилфрид, тяжело опускаясь в кресло.

Кароль легла на кровать — руки за голову, устремив глаза в потолок, засиженный мухами. Одну за другой, она сбросила туфли, которые с гулким стуком упали на пол. Плакать ей совершенно не хотелось. Они добрались до конца. И близость этого конца успокаивала ее. Она осознавала его неизбежность. Несмотря на ободряющие слова Уилфрида, чтобы она стала делать в этом Танжере? Сейчас у нее даже возникло желание промурлыкать какую-нибудь песенку. Кароль вздрогнула от звука открываемой пробки.

Уилфрид пил. Он повернулся к ней спиной и смотрел в черное окно. Тени двух собак мелькали на деревенской площади. Уилфрид, едва слышно спросил:

— Что вы любили в своей жизни?

Она колебалась с ответом.

— Что я любила?

— Да. Я все хочу понять, чего мы скоро лишимся? Вот вы — что у вас отнимут? Например, вы любили платья…

— Да, конечно. Мне нравились зеленый, черный цвета. Потому что я блондинка. Понимаете, я не была похожа на всех остальных женщин. В парикмахерских я любила подолгу сидеть под колпаком сушуара. Мне было жарко, горячий ветер оглушал меня. Я любила лилии…