Париж в августе. Убитый Моцарт

— Уилфрид, — позвала его Кароль, прижавшись губами к его ладони, — вот теперь мы пропали. Только что мы отвергли последний шанс, который нам еще оставался. Они увидят, что мы были близки. Мы всей кожей выдадим себя. Они поймут, что здесь, в этой комнате, мы любили друг друга. У нас нет больше нашей невинности, нашей чистой совести. Всего того, что могло бы спасти нас, больше не существует. Они, не колеблясь, приговорят нас, потому что я люблю тебя…

— Потому что я люблю тебя.

— Теперь это…

Конец фразы она прошептала так тихо, что он едва расслышал:

— Означает то, что мы виновны. Только что мы убили его.

Он поцеловал ее, чтобы помешать говорить дальше. В конце концов так же, ни за что ни про что, Норберт мог бы умереть и на войне или разбиться на машине. А так из его смерти, по крайней мере, родилось что-то для живых. Что-то, вроде трепещущего, как занавески, пламени. «Я не буду больше одинокой, я никогда не буду больше одинокой», — как в бреду повторяла про себя Кароль. Каждый поцелуй Уилфрида вонзался в нее, распростертую на одеяле, лишая ее возможности двигаться. «Ничего из того, что мы любили прежде не останется, все сотрет время, — думал Уилфрид, — все, кроме этого последнего, что с нами случилось и чем мы могли бы дорожить, потому что мы любим это оба и потому что полюбили делать это вместе».

Кароль с легкой улыбкой на губах высвободилась из его объятий, чтобы вдохнуть свободно. В ее глазах светилась нежность. Наконец-то ей не было никакого дела до того, что замышляет ее приятель — Бог. Она свернулась калачиком, зарывшись носом в волосы мужчины, лежащего рядом. Сейчас она была маленькой девочкой и бежала по полю, голубому от цветущей лаванды. Они возвращались домой из школы.

— Уилфрид…

— Да, малыш…

— Если вдруг, случайно, нас не арестуют, что мы будем делать? Мы будем еще любить друг друга?

— И не один раз.

— Мы будем жить вместе?

— Нет. Лучше встречаться где-нибудь, ждать и обретать друг друга.

— Да. Я буду приходить к тебе, чтобы увести к себе. От тебя будет пахнуть лавандой.

— И мы будем заходить выпить виски в какой-нибудь маленький, едва освещенный бар.

Она прижалась к нему.

— Но ведь так не будет длиться вечно?

— Ничто не длится вечно. Жизнь этого не любит.

— Ну тогда это не будет длиться долго. Мне сорок лет.

— Я могу дать тебе не больше тридцати.

— Двадцать пять?

— Двадцать.

— Любить себя — это глупо.

— Глупо?

— Да. Теперь я догадалась, кто такой убитый Моцарт, который живет в каждом из нас.

— И кто он?

— Любовь. Любовь, которую обрекают на смерть, как только она приходит к нам.

В соседней комнате, которую занимал Глак, настенные часы пробили пять раз — пять вонзившихся в них кинжалов. Завтра уже перестало быть завтра. Завтра стало уже сегодня. Плечи Кароль задрожали от нового приступа отчаяния.

— Этого не может быть, не может быть, чтобы они пришли разлучить нас. Убей меня, Уилфрид, убей меня! Я не хочу уходить отсюда. Это в высшей степени несправедливо и чудовищно. Мы не сделали ничего плохого. Любить друг друга, разве это дурно?

— Я говорил тебе. Жизнь этого не любит.

— Я никогда раньше не думала о тебе, никогда, клянусь.

— Я тоже. Мы с тобой получили «солнечный удар», как говорят французы.

Она куснула его за ухо.

— Люди никогда не поймут, что можно влюбиться друг в друга после стольких лет знакомства и безразличных отношений.

— Мы даже не могли смотреть друг на друга. Как будто стена возвышалась между нами. Прочная, старая стена, которая была нам дорога…

— Я думаю… Не злится ли она на нас.

Ладони Уилфрида накрыли груди Кароль. Он вздохнул:

— Нет, Кароль. Она нас тоже любила. Ты для меня, как крепкая затяжка сигаретой.

— А ты — как порция рома.

Его тело действовало на нее сильнее алкоголя. По нему волнами пробегали отблески дневного света. Сама жизнь наслаждалась этим телом. Уилфрид пьянил ее так сильно, что кружилась голова. Кароль, с закрытыми глазами, что-то тихо бормотала, цепляясь за край простыни, чтобы не потерять сознание. Ей совершенно не было стыдно, их время сочтено и расписано по минутам. Лучше, в оставшиеся несколько часов, они выпьют чашу любви до дна, ничего не оставляя на потом, потому что будущего для них не существует.

Солнце заглянуло в их комнату. Они, не боясь ничего, улыбнулись друг другу. Это солнце звалось тоской.

— Нет, — сказала Кароль, — нет, это не день…

— Это не раннее утро…

Он взял ее на руки и поднес к окну. Сквозь щели в ставнях они увидели площадь, залитую солнечным светом. Вот она, обычная будничная площадь. Площадь, которая и через двадцать лет будет на этом же самом месте, она почти не изменится, и ее все так же будет заливать солнце. Две собаки, которых они видели ночью, пробежали мимо, приветствуя свою причастность к жизни громким лаем.

Теперь Кароль стояла около мужчины. Рядом с ним она казалась маленькой и хрупкой. Ее утомила любовь, поэтому ноги слегка дрожали. Приятно было чувствовать эти руки, крепко сжимающие ее в объятиях. Кароль и Уилфрид молчали. Они смотрели, как солнце поднимается над черепичными крышами, выжженными летним солнцем. Скоро на этой дороге появятся довольные полицейские.