Парижская любовь Кости Гуманкова

– Ничего не знаю! Я занимала вот за этим мужчиной! – отозвался другой, не менее пронзительный голос – Гражданин, подтвердите!

Я очнулся и увидел, что до кассы мне еще далеко, но зато позади меня вырос совершенно палеонтологический хвост, а рядом со мной стоит увядшая женщина и униженно заглядывает мне в глаза:

– Подтвердите, пожалуйста!

– Занимала! – кивнул я.

– Вот видите! – сварливо заликовала она. – А то взяли манеру: чуть что – сразу орать!..

…Обманув универсамовскую общественность, я вернулся к воспоминаниям. Итак, директорскую квартиру в которой никто теперь не жил, отдали под Музей боевой славы. Был брошен мобилизующий и вдохновляющий клич: кто соберет больше всего экспонатов, тот на каникулы поедет в Ленинград! И еще одна очень важная деталь: экспонаты нужно обязательно сопроводить воспоминаниями ветеранов, так сказать, живым дыханием истории.

Разумеется, первым делом я бросился к дяде Коле Калугину и застал в их комнате интересную сцену. Мой друг Мишка обеими руками держал крышку дивана, а дядя Коля до пояса просунулся в его разинутую пасть. Вскоре он вытащил два черных погона с желтыми скукожившимися сержантскими ленточками. Увидев меня и мгновенно оценив оперативную обстановку, бывший отважный гвардеец-артиллерист вручил Мишке и мне по одному погону.

– Сами делите! – сказал он при этом. – Писать ничего не стану. Не умею я…

– Не умеет! – ехидно подтвердила Мишкина мать. – Третий год заявление на квартиру написать не может!

Поразмышляв, мы с Мишкой решили преподнести погоны, как коллективный дар музею, тем более что без воспоминаний они для поездки в Ленинград были недействительны.

Через некоторое время, побывав в гостях у дальнего маминого родственника, я разжился подлинным гвардейским значком и тетрадным листком с рассказом о том, как в боях за освобождение Белоруссии танкисты покрыли себя неувядаемой славой и получили высокое звание гвардейцев, связавшее их со славными традициями русского оружия, о которых будущий генералиссимус внезапно вспомнил, когда немцы били по Москве чуть ли не из пушек. Для убедительности мама заверила тетрадный листок в заводоуправлении круглой колосистой печатью.

Но и мой друг Мишка не терял времени даром: от своего дяди он получил монокль и подробно изложенную на бумаге историю этой вражьей стекляшки. Монокль был обнаружен Мишкиным дядей-разведчиком в немецком штабе в стакане еще теплого чая, куда он выпал из полковничьей глазницы в тот самый миг, когда полковник резко вскинул брови, услышав невероятную новость – русские перешли границу тысячелетнего рейха!

Я и мой друг Мишка шли, как говорится, ноздря в ноздрю. А в школе уже начали подводить предварительные итоги, и становилось ясно, что не нам, не нам достанется Ленинград с его Медным всадником, Летним садом, разводящимися мостами и потрясающим, если верить слухам, сливочным пломбиром…

Однажды вечером, когда я одиноко сидел «на ящиках» и горевал, точно сестрица Аленушка, утратившая братца Иванушку, ко мне подрулил Ветераныч.

– Не прикрыли еще ваш музей? – поинтересовался он.

– Нет. А что?

– Нужны еще экспонаты?

– Нужны…

– Чего ж тогда ко мне не зайдешь?

– К вам? – искренне удивился я.

– Ко мне? Заходи! Есть одна вещица – память о фронтовом друге.

В тот же день я отправился к Ветеранычу. Никогда раньше бывать у него мне не приходилось, хотя в остальных тридцати шести комнатах общежития я неоднократно гостил и даже ужинал, если, случалось, родители опаздывали с вечерней смены.

Дверь у Ветераныча была железная. Рассказывали, что раньше там располагалась купеческая кладовая, куда галантный оптовик прятал от жены своих приятельниц.

Оказалось, Ветераныч жил очень даже неплохо: в углу стояла деревянная полированная кровать, а не какое-нибудь панцирно-никелированное сооружение, напоминающее спортивный батут. Рядом пристроились трехстворчатый шкаф и сервант с горкой. На стеклянной полочке большой хрустальный графин принимал парад рюмок и фужеров, а в глубине, среди чашек, плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак. Пол в комнате был так густо намастичен, что подметки при ходьбе прилипали к паркету и звонко отщелкивали. За окном, на прохладе, висела туго набитая продуктами авоська.

– Садись, красный следопыт! – пригласил меня Ветераныч.

Над столом, накрытым для вечернего чаепития, висел в рамочке небольшой пожелтевший фотоснимок: три молодых, коротко остриженных бойца стоят, обнявшись, и радостно улыбаются друг другу.

– Это я! – гордо указал Ветераныч на одного из красноармейцев, самого худенького.

И это в самом деле был он.

– А вот – Витька Кирьянов, – ткнув пальцем пояснил Ветераныч, – дружок мой… Пал смертью храбрых. Только пилотка осталась…

И Семен Валерьянович положил передо мной старенькую, засалившуюся на отворотах пилотку. В том месте где раньше была звездочка, темнело пятиконечное пятнышко.

– Я для вашего музея воспоминания составил, – продолжал он. – Мне их в заводоуправлении девчонки – за шоколадку – перестукали. Гляди! – И Ветераныч достал из-под клеенки несколько страничек машинописного текста.