Парижская любовь Кости Гуманкова

Проснулся Самородин дома, в своей постели. Когда он открыл глаза, то почувствовал необыкновенную, младенческую легкость во всем теле, но это ощущение длилось секунды, потом в голове запульсировала малюсенькая точечка боли, она стала расти и быстро наполнила до отказа тело. Болело все, даже волосы. В груди пекло. Тошнота начиналась где-то в коленях и медленной волной подкатывала к горлу. Нашего поэта терзала похмельная всеотзывчивость: он мучительно слышал, как, переругиваясь, дворники скребут снег, мучительно обонял, как в диетической столовой за углом жарят на маргарине ромштекс, мучительно ощущал, как тяжело заходит на посадку, разворачиваясь над городом, аэробус…

Самородин пошарил по тумбочке – там стоял графин с кипяченой водой. Пил он долго, но еще дольше не мог потом отдышаться. К горлышку графина была прикреплена записка:

Самородин!

1. Ты алкоголик и свинья. Я с тобой разведусь!

2. Картошку ты купил отвратительную.

3. Мама нас простила и снова забрала Катенка к себе.

4. Отнеси пальто в чистку. По поводу шапки мы поговорим вечером.

5. Приезжал родственничек с рынка, привез новые подстрочки и банку черемши. На другое ты не способен! Я тебя презираю!

Вера.

Р.S. Вася, зачем ты себя губишь!

В.

Василий заплакал и уснул. Пробудился он, когда за окнами уже синело. К приходу Веры наш поэт решил привести себя в порядок и побриться. В ванной на полу лежал труп нового английского пальто. Но вопреки страшным ожиданиям, зеркало отразило хоть и сильно опухшее, но весьма умеренно поцарапанное лицо. Зубы тоже оказались на месте. Но язык… Язык был тонкий, юркий, трепещущий и раздвоенный, как у змеи…

1987

Ветераныч

Недавно на глаза мне попался номер ежедневной газетки, которую я вообще-то никогда не читаю. Но в тот день домочадцы поручили мне добыть телевизионную программу на неделю. По дороге в универсам я заглянул в киоск «Союзпечати»: там было шаром покати – пришлось брать что дают.

В универсаме я быстро покидал в казенную пластмассовую кошелку хлеб, молоко, масло, сахар – одним словом, все то, что доверяется покупать мужьям, – и встал в длинную очередь к кассе. Мне иногда кажется, что очереди у нас охраняются государством как живая память о первых шагах молодой рабоче-крестьянской власти.

Кассирша работала медленно и брезгливо, словно за высококачественные питательные продукты ей нагло впаривали не деньги, а какую-то резаную, да еще и мятую бумагу. Я вспомнил утреннюю ссору с женой. Она преспокойно намазывала бутерброды, потом вдруг швырнула нож, заплакала – и тут началось! Мол, сидишь, как дебил, в своей дурацкой «многотиражке», ни помощи от тебя, ни денег! Даже тестя устроить на консультацию к профессору Музыченко не можешь!..

Самое страшное в жизни – это когда на тебя орет женщина в бигудях.

…В универсаме было душно. Почувствовав копошащуюся боль в груди, я несколько раз глубоко вздохнул и, чтобы переключиться, развернул только что купленную, холодную с мороза газету. На весь внутренний разворот разверзся подвалище под заголовком «Рядом с легендой».

«Расстреливать нужно за такие заголовки! – возмутился я. – Выводить в коридор и возле стенда «Лучшие материалы номера» – расстреливать!»

Мало того, в текст эти ублюдки офсетной совершенно нелепо заверстали фотографию бровастого старикана, усеянного наградами. Под снимком, разумеется, стояла подпись: «Фронтовики, наденьте ордена!»

Вскипая, я пробежал глазами первые строчки материала: «Неспокойно живется ветерану войны Семену Валерьяновичу Черепцову: нескончаемой чередой идут к нему люди…» Пробежал и замер, а потом, чтобы удостовериться еще раз, внимательно осмотрел фотографию. Ну конечно же, это был он – наш Ветераныч!

Детство мое прошло в заводском общежитии – доме богатого купца-оптовика. Когда грабили награбленное, дом наскоро переоборудовали под коммунальное бытие. Впрочем, поначалу, совсем недолго, в здании помещался районный комитет левых эсеров – скоротечных союзников большевиков. Без сомнения, сюда в сверкающем, как светлое будущее, лимузине наезжала «эсеровская богородица» Мария Спиридонова. Специалисты по отстрелу великих князей, эсеры, увы, не владели подлинно научным методом борьбы за власть. Это их и погубило. Вскоре после июльского мятежа 1918 года особняк «купчины толстопузого» отдали рабочим Второго молокозавода. Необъятный жилфонд, где, бывалочи, маялся дурью богатый оптовик, говоривший на четырех языках и коллекционировавший Матисса, при помощи фанерных перегородок поделили на тридцать восемь комнаток. С тех пор если одна семья наслаждалась кудрявой головой лепного купидончика, грозившего пальчиком с потолка, то другая ячейка общества имела перед глазами более прозаические части оного тельца. Когда же в субботу вечером все хозяйки разом на трех коммунальных кухнях начинали стирать белье в совершенно одинаковых оцинкованных корытах, по коридорам общежития полз такой густой туман, что ходить можно было только ощупью. В остальные дни корыта в три ряда висели на стенах, словно щиты предков в рыцарском замке.