Парижская любовь Кости Гуманкова

Крупный организатор, маленький человек на высоких, почти дамских каблуках, поглядел на Самородина серыми административными глазами и, поколебавшись, предоставил свою ухоженную ладонь, но так хитро, что, пожимая ее, наш поэт невольно подобострастно изогнулся. Надо заметить, у крупного организатора имелось еще несколько видов рукопожатий, применяемых в разных жизненных ситуациях. Например: резкое выбрасывание руки вперед с последующим объятием и поцелуем. Или: сердечное рукопожатие, но при этом холодно-осуждающий взгляд. И еще: короткое, деловое, преданное рукопожатие, предназначенное в основном для вышестоящего руководства…

– Чем могу? – спросил крупный организатор и убрал руку за спину.

– Борис Бернарович, – с чувством собственного достоинства взмолился наш поэт. – Втроем в малогабаритной однокомнатной квартире!..

– Понимаю. В стране с жильем сложно. Будем думать. Как дочка?

– Растет, – механически отозвался Самородин.

– Молодец! Будем думать…

Крупный организатор протянул руку и немного поморщился, словно брезгуя влажной от волнения ладонью Василия Самородина.

– Ну, и что? – ехидно спросил Марлен, когда наш поэт на ватных ногах вернулся к столику.

– Будут думать…

– Врет. Юрка Трифонов говорил; «Тех, кто думает, начальством не назначают!» Ладно, ты не расстраивайся! Я с ним покалякаю – он после сауны добрый…

– Спасибо! – отозвался Самородин и впервые в жизни взглянул на хмельного Марлена с надеждой и уважением.

– Значит, говорите, за независимостью в литературу пришли? – с тихой издевкой полюбопытствовал начинающий.

– За независимостью! – кивнул Самородин и достал бумажник. – Давайте, мужики, выпьем за независимость!

– А ты у нас, голуба, при деньгах! – алчно порадовался Кудеяров. – Костька Паустовский говорил, что наука не знает только двух вещей: откуда берутся дети и откуда берутся деньги…

– Я, Марлен, тоже сторожем нанялся!

– К кому?

– К Алтын-батыру…

Пили до закрытия ресторана. Первый тост подняли за Алтын-батыра. Некоторое время наливали часто и бессистемно, Марлен с достоинством брал у Самородина очередной червонец, уходил к буфету и возвращался с кофейными чашечками. При этом он блеял одно и то же: «Ваша мама пришла, молочка принесла». Однажды Кудеяров вернулся с толстым энциклопедическим словарем под мышкой, и тосты пошли в алфавитном порядке.

Когда чокнулись за Чехова, Марлен процитировал «антошкины» слова о том, что молодых писателей нужно топить, пока слепые. Начинающий поэт обиделся и ушел. Проводив его полумертвым взглядом, Марлен зашептал, что теперь-то он может открыть Самородину цель и мечту своей загубленной генералиссимусом жизни. А именно: нужно прямо сейчас сесть на электричку, ехать за город и дотла, к чертовой матери, спалить дачу крупного организатора литературного процесса! А потом на пресс-конференции сделать заявление советским и зарубежным журналистам, что поджог осуществлен с целью привлечь внимание мировой общественности к факту засилия чиновников и графоманов в отечественной литературе.

Последний тост подняли за Шестикрылого Серафима. Повторили шесть раз. Буфет давно закрылся, в зале потушили свет, а стулья водрузили на столы ножками вверх. В этом ночном общепитовском лесу, как медведь-шатун, бродил метрдотель и слезно умолял друзей покинуть ресторан.

– Пшел вон, халдей! – отвечал ему Марлен и плескал в метрдотеля коньяком. Благодаря самородинскому гонорару и своим связям в буфете, Кудеяров обеспечил стратегические запасы алкоголя и теперь не скупился.

Наконец натренированные, точно для борьбы с террористами, официанты скрутили Марлена, вынесли на улицу и метнули в сугроб. Он полежал немного, остыл и, забрав у нашего поэта остатки денег, на такси уехал сторожить вверенную ему дачу.

Самородин решил добираться домой «огородами», минуя освещенные, контролируемые милицией улицы: привольные времена Москвы кабацкой прошли – и теперь, попав в вытрезвитель, можно было надолго выпасть из полноводного потока родной литературы. Наш поэт добрел уже почти до дома, когда в темном проходном дворе его окружили подростки. Увидав их, Самородин подумал о том, что Катенок тоже последнее время стала поздно ложиться спать.

– Что ж ты, окунь махнорылый, закон нарушаешь! – прозвучал прокуренный ломающийся голос. – Нажрался, как зюзя!

– Мальчишки, я с горя! – сердечно объяснил наш поэт.

– Плати штраф!

– Мальчишки, я пустой. Совсем.

– Тогда раздевайся, чмо болотное!

Первых двух волчат Самородин положил на месте. Потом его повалили и начали топтать. «Вот сейчас убьют, – думал он, содрогаясь от ударов, – и никто, никто и никогда не прочитает мое самое лучшее стихотворение!»

– Стоп! – скомандовал тот же ломающийся голос. – Всю «саламандру» об эту падаль оббил… Мать голову оторвет! Пит, давай перо – будем замачивать…

Самородин из последних сил лягнул ногой в темноту и вдруг услышал испуганный крик:

– Атас!

Через несколько мгновений, когда затих топот, кто-то осторожно приподнял нашего поэта, заботливо ощупал грудь и даже разжал ему челюсти, чтобы проверить, целы ли зубы.