Парижская любовь Кости Гуманкова

Из ванной тянуло клубничным шампунем. По сложившейся традиции наш поэт лежал, отвернувшись к стенке, и ждал: любострастная Лика до и после была необыкновенно стыдлива.

Самородин терзался. «Черт с ним, с Геной, – думал он. – Для Гены литература – кормушка! Не больше. Но я-то! Я?! Ведь есть что сказать. И как сказать тоже, кажется, знаю! Почему же вместо служения получается мышиная возня? Почему?!»

И вдруг наш поэт ощутил в груди ту самую счастливую муку, с которой проснулся сегодня утром. А значит, следом в памяти должно было всплыть то самое пригрезившееся великолепное стихотворение!..

– Ну, вот я и пришла! – услышал Самородин теплый щекочущий шепот.

В тот же миг от прикосновения влажного Ликиного тела его тряхануло, будто током.

В 16.30 по путевке бюро пропаганды Самородин выступал перед молодежью Макаронной фабрики на тематическом митинге «Честь смолоду!». Но молодежь разбежалась, несмотря на пикет, выставленный у проходной, и в зале сидели исключительно пенсионерки, активистки соседнего ДЭЗа, да еще нерушимый отечественный треугольник: парторг, профорг, комсорг.

Наш поэт по сценарию должен был выйти на сцену первым, но чета акробатов буквально упала перед ним на колени, потому что у них «горело» еще одно выступление за городом. Стоя за кулисами, он наблюдал, как, тяжело дыша, опасно проминая половицы и обливаясь потом, акробаты делают свою ломовую работу. В какой-то момент парень, одетый в черное трико, ошибся, и тогда девушка, обтянутая белым, сказала ему на ухо, не переставая профессионально улыбаться, что-то такое, от чего он покраснел и, не разжимая губ, выругался. А из зала все это художественное перетаскивание тяжестей выглядело как легкое, живое, ажурное сплетение тел, символизирующее извечную борьбу света и тьмы.

Между тем за кулисами скапливались все новые участники митинга-концерта. Блистая чешуйчатым платьем, тощая концертмейстерша из филармонии капризно уверяла, что близко не подойдет «к этой развалине», сиречь фортепьяно. А два певца из той же филармонии преспокойно травили анекдоты, ибо знали: никуда она не денется, подойдет и будет клацать, сколько положено. Тенор прикуривал анекдоты один от другого, а бас только похмыкивал, точнее погромыхивал в ответ.

Наконец объявили Самородина, назвав его, естественно, Смородиновым. По пути на сцену наш поэт повстречал мускулистую девушку-акробатку, и она ему благодарно улыбнулась.

Предупрежденный о молодежной аудитории и жизнеутверждающей теме митинга, Самородин заранее приготовился читать отрывок из «Живой пустыни». Когда он закончил, старушки переглянулись, словно куры на насесте, а монолитная тройка энергично проаплодировала. И тогда, разозлившись, наш поэт взял да и прочитал стихи о двух похоронках, которые лежат в одном доме, в одной семье, в одной старенькой шкатулке. Первая похоронка, старая, пожелтевшая, – из Германии, вторая, совсем новенькая, из Афганистана… Пенсионерки, вытирая друг другу слезы, долго хлопали, нерушимый треугольник воздержался. За кулисами расчувствовавшийся филармонический бас долго мял Самородину руку и громоподобно покашливал.

Наш поэт получил от профорга подписанную и заверенную печатью путевку, сулившую в семейный бюджет еще пятнадцать рублей, и уже спускался в гардероб, когда выпущенный на сцену бас запел:

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился…

«Все-таки Пушкин – гений! – думал Самородин, покоряясь гардеробщику, настойчиво предлагавшему помощь в простом деле одевания пальто. – Гений! Понимал Александр Сергеевич, что просто так пророком не сделаешься. Нужно, чтобы в пустынном месте тебя повстречал шестикрылый серафим…»

…И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замерзшие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом…

Удивляясь, что мелкое лихоимство проникло уже и в заводские клубы, наш поэт отдал гардеробщику двадцать копеек и пошел к выходу. А из усилителей, развешенных в холле, гремело:

…И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!

На улице была страшная толчея: рабочий день кончался, и люди разбегались по домам.

В задумчивости Самородин добрался до писательского клуба – старомосковского особнячка с большой красивой вывеской:

Городской дом литераторов имени М. А. Берлиоза

По сложившейся традиции в дверях его остановили и, не признав за своего, потребовали предъявить членский билет. Пока он рыскал по карманам и переругивался с вахтершей, с улицы в вестибюль ввалился дублено-пыжиковый гражданин, чье лицо нашему поэту показалось знакомым.