Парижская любовь Кости Гуманкова

Но Вера еще не знала, что во второй части Алтын-батыру предстояло попасть в плен к белым, героически бежать, снова скакать по степи и полюбить в пути прекрасную батрачку Айгюль. Знаменитый периферийный автор, не покидая президиумов, срочно дописывал вторую часть и кусками пересылал Самородину со своим дальним родственником, возившим в заснеженную Москву соленую черемшу. Ну а третья часть романа – о легендарном участии Алтын-батыра во взятии Перекопа – пока только зрела в недрах маститого подсознания. Жаль только, что качество подстрочников, которые изготовлял в свободное от черемши время дальний родственник, учившийся русскому языку у просвирен Черемушкинского рынка, не давало возможности Самородину по-настоящему расправить крылья своего таланта. Как говорится, каков текст – таков контекст.

Допустим, в подстрочном переводе значилось:

Лети мне навстречу (в лицо), степной ветер!
Скачи вперед, мой верный (надежный) скакун!

Наш поэт, побродив по своей малогабаритной однокомнатной квартире, перетолковывал так:

Скрипи, седло мое, скрипи –
Скачу я по родной степи!

И так – три тысячи двести пятьдесят шесть строк…

Мучаясь оттого, что за переложением подстрочников и прочей кормящей поденщиной совершенно заброшено свое, кровное творчество, Самородин пошел в ванную, где Вера в несколько рядов развесила выстиранное белье. Пробравшись к умывальнику, он взглянул в зеркало и очень себе не понравился: несвежее лицо, взлохмаченные волосы, тоскливый взгляд… Но, совершая водные процедуры, наш поэт постепенно открывал в своей внешности все новые и новые достоинства, а вышел из ванной в полной уверенности, что если бы он катался на горных лыжах, играл в большой теннис, плавал в бассейне и стригся у своего парикмахера, то имел бы вид не хуже, чем некоторые писатели-международники, измученные непрерывными разлуками с родиной.

Рассеянно позавтракав, Самородин снял с вешалки свое новое английское пальто, на которое Вера мужественно отдала половину алтын-батырского аванса, и отправился в детскую поликлинику, расположенную в соседнем квартале.

Внесем ясность. До пяти лет дочерью Катериной – Катенком – денно и нощно занималась теща, вдова строевого командира. Она увозила внучку к себе и низвергала на нее водопады требовательной нежности. Самородинские родители тоже очень любили Катенка, но на расстоянии. Им было некогда. Выйдя на пенсию, они все свободное время тратили на бурный разбор и шумный анализ различных недоразумений, накопившихся за сорок лет совместной жизни. В их Семью мог бы прийти мир, но Самородин-старший наотрез отказывался толком объяснить, где он находился в ночь с первого на второе мая 1955 года…

Теща, разумеется, была счастлива, что безраздельно владеет Катенком, но при случае любила туманно порассуждать о неких бессердечных людях, равнодушных к собственным внукам. Нашего поэта и его жену такое положение дел в общем-то устраивало, они даже начали забывать о том, что в малогабаритной однокомнатной квартире втроем жить невозможно, особенно если глава семьи – творческий работник, требующий покоя и уединения.

Но вот неделю назад Катенок с детской прямотой и объективностью заявила, что одинаково любит всех отпущенных ей природой бабушек. О-ди-на-ко-во! На следующий день теща в ультимативной форме отказалась держать у себя «самородинского подголоска». Наш поэт откровенно, в глаза назвал тещу «старой мясорубкой» и отказал ей от дома, а ребенка тут же переправил к родителям.

Однако вскоре позвонила самородинская мама и мягко высказала мысль о том, что все они поступают очень дурно, лишая Катенка необходимого, благотворного воспитующего общения со сверстниками, каковое она несомненно обретет в детском саду, куда ее и нужно срочно определить. Вера нехорошо усмехнулась, а наш поэт отправился в Союз писателей за рекомендательным письмом, оттуда в РОНО, а уж потом, получив туманную резолюцию, в детский сад, где затравленная директриса заявила ему, что принять ребенка не может, ибо дети и так сидят друг у друга на головах…

– Ну хоть одна свободная голова есть? – улыбнулся Самородин, вообразив себя белозубым горнолыжником.

– Что? А-а-а… Шутите!

И Катенка взяли. Но теперь понадобилась «обменная карта», иначе говоря, справка из детской поликлиники. Туда-то и отправился наш поэт, но и там его ждали трудности: в городе гуляла эпидемия гонконгского гриппа, и доктора то ли сами недужили, то ли сидели со своими захворавшими детьми. К двум оставшимся в наличии терапевтам выстроилась бесконечная вереница пациентов. Самородин привычно занял очередь и, чтобы не терять времени, отправился за картошкой. В третьем магазине он добыл-таки корнеплоды, но такие завалящие, что при чистке неизбежны были потери 1:3, как при наступательном бое.