Парижская любовь Кости Гуманкова

В местном издательстве, куда Самородин явился, заполучив наконец заветную обменную карту, он первым делом натолкнулся на человека, которого видеть ему хотелось меньше всего, – на заведующего отделом поэзии Гену Ношкина. Некогда они вместе начинали в литературном объединении при арматурном заводе «Красный витязь». За душой у них тогда ничего не было, кроме настырной веры в себя и ученической тетрадки с десятком смехотворных стишков. Но уже через год Самородина признали в лито чуть ли не первым пером и даже доверили выступить на первомайском вечере между праздничным докладом и кинофильмом. Стихотворение называлось «Размышление у глобуса» и заканчивалось строчками: «Я в буйно-алый цвет планету перекрашу!» Такой вот, понимаете, маляр с межконтинентальным размахом…

А вот бедного Гену Ношкина в лито невзлюбили с самого начала и использовали в качестве боксерской груши для отработки полемических ударов. Подводя итоги избиения младенца, то бишь обсуждения Гениных стихов, руководитель объединения, очень слабенький, но очень сердечный поэт-фронтовик, неизменно старался утешить расстроенного паренька. Он выискивал у него «свеженькие строчечки», хвалил их, но в заключение обязательно повторял: «Вам, молодой человек, нужно еще много работать! Понимаете?»

И Гена понял. Он устроился в местное издательство сначала курьером, потом постепенно возвысился до младшего редактора и делал с канцелярскими девицами всю черную работу: вычитывал, расклеивал, перепечатывал… Со временем Ношкин вступил в партию и сделался редактором, позже старшим редактором. В завершение, воспользовавшись перестройкой, он гневным выступлением на общем собрании свалил заведующего отделом, легкомысленно руководившего вверенным ему коллективом по дачному телефону, и прочно сел в его кресло, подстраховавшись еще районным депутатством.

Заходя в книжные магазины, Самородин замечал, как согласно служебному росту – растет и стопа нераспроданных ношкинских книжек, а они выходили все чаще и чаще, толще и толще. Гена, встречая своего товарища по лито, скажем в писательском клубе, сразу же начинал жаловаться на заговор молчания вокруг его славного имени, на низкий уровень критики, не понимающей всей глубины его стихов…

У Гены и раньше-то было малоподвижное лицо, а за годы издательской деятельности оно еще более затвердело, и только брови, не переставая, дергались, точно две жирные волосатые гусеницы. Глядя на них, Самородин задумывался о том, что человечество вполне могло пойти другим путем и общаться не звуками, а с помощью движущихся бровей.

Итак, встретив в извилистом коридоре нашего героя, Ношкин полуобнял его и повлек в свой кабинет.

– Ну, и как там наш Алтын-батыр? – спросил он, усаживаясь во вращающееся кресло и напоминая мимоходом о том, кому Самородин обязан доходным соцзаказом. – По-моему, запредельная графомания!

– А по-моему, есть свеженькие строчечки, – ответил наш поэт.

– Да брось ты! Если б не юбилей Перекопа… – Гена бессильно откинулся в кресле. – Как мне все это надоело! – Его брови встали страдальческим шалашиком. – Не могу больше! Писать не могу! Голова чепухой забита… – И он безнадежно хлопнул ладонью по бумагам, завалившим его большой начальственный стол.

– Уходи на вольные хлеба, – посоветовал Самородин.

– Уйду… Уйду… А на мое место пришлют какого-нибудь козла – тогда заплачете! Ради вас, дураков, страдаю…

– Спасибо, ты настоящий друг! – тепло поблагодарил наш поэт. – Как там мои дела?

– Как… Как… – вздохнул Гена, и брови безнадежно поникли. – Выкинули тебя из плана… Отодвинули на год.

– Когда?

– Позавчера. На директорском совещании.

– Жалко, – покачал головой Самородин.

Речь шла о новой книге стихов, куда наш поэт включил и тот лирический цикл, написанный в «Волошино». Кстати, от Лики ему было хорошо известно, что его рукопись Гена турнул из текущего плана еще в конце минувшего года и вставил какого-то графомана, руководящего дружбой с зарубежными странами и сгонявшего Ношкина в две приличные загранкомандировки.

– Не расстраивайся, – начал успокаивать Гена. – Мы еще поборемся! Ты что-то давно у нас не рецензировал. Деньги не нужны?

И он протянул Самородину тоненькую папочку. Это была рукопись того самого слабенького, но очень сердечного поэта-фронтовика, все еще продолжавшего руководить литобъединением при арматурном заводе «Красный витязь».

– Жив курилка! – разъяснил Гена. – Курить, правда, бросил, а вот стихи еще нет… О-очень слабенькая рукопись, но дядька замечательный! Помнишь? – Брови выгнулись в человеколюбивую дугу. – Сначала хотели дедушку на год передвинуть, но потом посчитали: фронтовик, два инфаркта, молодежь пестует… Нельзя! На тебе остановились. Берешь на рецензию?

– Беру! – ответил Самородин.

Простенький замысел Гены он видел насквозь и заранее представлял себе, как через неделю вернет рукопись с отличной рецензией, и Гена, растерянно хлопая бровями, будет благодарить за доброту, гуманность и не сможет на место ветерана вставить какого-нибудь хмыря, балующегося стишками в свободное от распределения стройматериалов время.