Парижская мода. Культурная история

Чайные платья, которые носило поколение Одетты, воплощали собой подчеркнутое внимание к женской сексуальности. Пеньюары от Фортуни, которые надевают Альбертина и ее подруги, явились предвестниками модной революции и началом современной моды. Эти платья никогда не носили вне дома или в качестве бальных туалетов. Правда, однажды рассказчик предлагает Альбертине поехать с ним в Версаль, и она говорит: «Я могу ехать как я есть, мы не будем выходить из авто». Она набрасывает манто на один из своих пеньюаров от Фортуни, и они отправляются. Однако они не могут заехать на обед к Вердюренам, потому что Альбертина «не одета»[385]. В 1916 году лишь немногие женщины начали носить платья от Фортуни за пределами дома (иногда – в несколько необычном комплекте с шерстяными кардиганами).

Между тем в 1909 году в Париже впервые появилcя русский балет Дягилева. В течение нескольких лет восторженные парижане, следившие за их постановками, видели – например, в балете «Шехеразада» – «экзотические» костюмы «варварских» расцветок, постепенно перенимая новый стиль. Пруст писал:

Подобно декорациям Серта, Бакста и Бенуа, которые в то время воссоздавали в русских балетах излюбленные эпохи искусства – при помощи произведений искусства, пропитанных их духом и тем не менее оригинальных, – эти платья Фортуни, верные старине, но ярко оригинальные, вызывали, еще даже с большей силой внушения, чем декорации, – ибо декорации оставляли простор для фантазии, – Венецию, всю загроможденную Востоком, где их надо было бы носить[386].

Мода и время

«В поисках утраченного времени» – история о том, как рассказчик тратит юность на безделье, любовные авантюры и модное светское общество и лишь очень поздно обнаруживает в себе призвание художника. По мере того как он стареет, воспоминания о нарядах мадам Сван мучают его, пробуждая в нем ощущение потерянного времени. В 1912 году он гуляет в Булонском лесу, вспоминая, как двадцать лет назад он ждал, когда мадам Сван проедет мимо него, откинувшись в «несравненной виктории», с фиалками в волосах и с сиреневым зонтиком в руке; или как он прогуливался с ней по Аллее акаций, и она «шествовала… волоча за собой длинный шлейф своего сиреневого платья, одетая так, как бывают одеты в воображении простого народа королевы». Какие-то мужчины, «большей частью в сером цилиндре», кланялись ей, и рассказчику удавалось услышать обрывки их разговоров:

«Одетта де Креси? …Помню, я проводил с ней ночь во время отставки Мак-Магона» – «На вашем месте я при встрече с ней не напоминал бы ей об этом. Она сейчас г-жа Сван, жена члена Жокей-клуба, друга принца Уэльского. Впрочем, и сейчас еще она великолепна» – «Да, но если бы вы знали ее в те времена! Что это была за красавица!»[387]

Он вспоминает совсем далекое прошлое, время, когда он только родился. Кроме того, он понимает, что был бы счастлив вновь увидеть моды девяностых, «взглянуть своими телесными глазами на маленькие дамские шляпы, такие низенькие, что казались простыми веночками». Увы! Вместо простого сиреневого чепца Одетты или крохотной шляпки, украшенной «цветком ириса», женщины теперь носят «необъятные» шляпы, «покрытые птичником или фруктовым садом». Глядя на спешащие мимо автомобили, рассказчик замечает, что мужчины больше вообще не носят шляп: «Они гуляли по Булонскому лесу с непокрытой головой», – а вместо красивых длинных платьев Одетты женщины ковыляют в «греко-саксонских туниках со складками… или же в стиле Директории, из „шифон либерти“».

«Какой ужас! – восклицает рассказчик, – …нет больше элегантности». «К тому же, – и здесь он обнаруживает глубинную связь между модой и временем, – я не удовлетворился бы одним тожеством дамских туалетов». Нужно было, чтобы и все другое оставалось прежним: «[Я] хотел бы иметь возможность провести остаток дня у одной из тех женщин, за чашкой чая, в квартире со стенами, расписанными в темные цвета». Однако это невозможно: «Реальность, которую я знал, больше не существовала. Достаточно было г-же Сван появиться в другом наряде и в неурочный час, и вся аллея стала бы другой». Воспоминание о ее нарядах было лишь сожалением об определенном моменте – «столь же мимолетном, увы, как и годы»[388].