Парижские подробности, или Неуловимый Париж

Вкусная и обильная еда, тонкие вина, оживленная публика – и туристы, и очевидные парижане, автомобильный шум за распахнутыми окнами и вся эта занимательная декорация наводили на неожиданные мысли.

Пожалуй, впервые соприкоснулся я тогда с таким веселым и даже несколько ироничным отношением к истории, так сказать, на обыденном уровне. Я, впрочем, тут же вспомнил Франса, ведь в так любимом мной романе «Остров пингвинов» он подсмеивался и над давними клиентами кафе – просветителями, цитируя выдуманный им «Опыт о нравственности»:

Жизнь каждого народа – не что иное, как смена бедствий, преступлений и безумств. Это так же справедливо относительно пингвинов, как и относительно других народов. Тем не менее история пингвинов достойна восхищения от начала до конца.

Официант на набережной

Даже у почитаемых им философов-просветителей Франс разглядел и слабость к некоторым банальностям, и зарождающийся надменный патриотизм.

Я только еще начинал догадываться, что любовь с улыбкой – лучший путь к объективному знанию.

Тогда я сочинял книжку об Антуане Ватто, но все чаще задумывался о Париже современном. В Париже 1977 года мой герой решительно не угадывался. Одно дело мифические адреса мушкетеров и тем более дом Домье, и ныне стоящий на набережной Анжу. И совсем иное – Париж начала XVIII века, от которого практически ничего, связанного с Ватто, не сохранилось, кроме разве что Люксембургского сада, и то с тех пор сильно изменившегося.

Официант перед кафе

В Париже 1977 года не сыскать было того города, который увидел Ватто в первые годы XVIII века:

То, что видел он, входя в Париж, лишь отдаленным эхом звучит в нынешних названиях улиц и предместий. Старая дорога, ведшая с северо-востока в Париж, превратилась во Фландрскую улицу; станция метро «Ла-Виллет» напоминает о городке, выросшем некогда вокруг давильни, принадлежавшей монастырю Св. Лазаря. ‹…› И если что и осталось от прежнего Парижа в Париже нынешнем (и вот тут уже входил в текст Париж 1977 года![90]), то не столько осколки картинок галантного века, сколько непохожесть этого города на все, что вне его, – неповторимость его очарования и его гримас, лика и личин, красот и безобразия, острословия и грубости парижан, их веселого и равнодушного дружелюбия, их уверенности в собственном превосходстве, поскольку они парижане и в собственном праве решительно все подвергать сомнению – опять же потому, что мудрость Парижа – в сомнении и жители его – от герцогов до приказчиков – носители этой мудрости.

Я привел эту затянувшуюся цитату из собственного сочинения еще и потому, что в ней читатель, надеюсь, увидит, как важна неделимость времен, как соприкасаются книжное знание, – современный город и, конечно же, «мушкетерские мечтания», без которых – это уж совершенно точно – никакого «Ватто» никогда бы я не написал. Как, впрочем, и многих других книг.

Притом что я прочел тогда целую библиотеку исследований и мемуаров, лучшим и драгоценным ключом к тому времени оказался Пушкин: