Парижские тайны. Том 2

Наконец, были и такие, которые в полной неподвижности открывали глаза лишь во время еды и оставались инертными, безжизненными, глухими, немыми и слепыми, так что ни один крик, ни один жест не свидетельствовал о том, что это живые люди.

Полное отсутствие словесного или духовного общения – наиболее мрачная черта сообщества идиотов. Умалишенные же, несмотря на бессвязность их речей и мыслей, разговаривают, узнают и даже ищут друг друга, а среди идиотов царит тупое равнодушие или жестокая неприязнь к себе подобным. Они совершенно лишены дара ясной речи, лишь порой издают дикий хохот или стоны и крики, в которых нет ничего человеческого. Лишь очень немногие из них узнают своих сторожей. И все же мы с восхищением повторяем, что они здесь лечатся, эти несчастные люди, которые, казалось бы, уже не принадлежат к человеческому роду и даже не могут быть причислены к животным, так как полностью лишены интеллектуальных способностей; их скорее следует отнести к семейству моллюсков, нежели к одушевленным существам, и они влачат такое жалкое существование всю свою иногда долгую жизнь. И все же для них-то и созданы хорошие условия, о которых они не имеют понятия.

Конечно, хорошо, что мы верны принципу человеческого достоинства в отношении тех несчастных существ, которые сохранили лишь внешний облик человека, но мы будем постоянно повторять, что следует подумать о достоинстве тех, кто полностью наделен разумом, усерден, деятелен, кто представляет собою живую силу нации; нужно внушить им мысль о величии их труда, духовно поддержать их, вознаграждать тех, кто проявляет любовь к труду, честно и самоотверженно исполняет свои обязанности, наконец, не проявлять эгоистического благочестия, провозглашая: мы накажем здесь, на земле, бог вознаградит в небесах.

…………………………………

– Бедные люди! – сказала г-жа Жорж (она догнала доктора, взглянув в последний раз на идиотов). – Как печально, что невозможно их исцелить!

– Увы, никакой надежды, – ответил доктор, – в особенности в этом возрасте, ибо теперь благодаря прогрессу науки идиотов в детском возрасте воспитывают, и это, по крайней мере, несколько развивает частицу недоразвитого ума, которой они иногда бывают наделены. У нас здесь есть школа, руководители которой проявляют настойчивость, разумное терпение и добились значительных результатов: больных детей очень искусными средствами, применяемыми исключительно в этих случаях, воспитывают в моральном и физическом отношении, и многие знают буквы, цифры, распознают цвет; учителя добились того, что больных учат хоровому пению, и, заверяю вас, есть какое-то странное очарование, трогательное и печальное, которое испытываешь, слушая эти голоса, удивленные, жалобные, а иногда скорбные, обращенные к небесам, когда они поют псалом, все слова которого, хотя и французские, для них непонятны.

Вот мы и подошли к дому, где находится Морель. Я распорядился, чтобы сегодня утром его оставили одного, чтобы эта встреча с вами оказала на него решающее воздействие.

– А каков все же характер его безумия? – шепотом спросила у доктора г-жа Жорж, не желая, чтобы их разговор услышала Луиза.

– Ему кажется, что, если он не заработает тысячу триста франков в день для уплаты долга нотариусу Феррану, Луиза будет казнена за детоубийство.

– Ах, этот нотариус… чудовище! – воскликнула госпожа Жорж, осведомленная о злобе, которую питал нотариус к Жермену. – Луиза Морель, ее отец и не только они – жертвы этого злодея. Он преследовал моего сына с безжалостным остервенением.

– Луиза Морель мне все рассказала, – ответил доктор. – Благодарение богу, этот негодяй умер. Соизвольте подождать меня здесь с вашими друзьями. Я пойду посмотрю, как себя чувствует Морель.

Затем, обратившись к дочери гранильщика:

– Прошу вас, Луиза, будьте внимательны, когда я закричу «Войдите!», тотчас входите, но одна… Когда я скажу второй раз «Войдите!» – другие присоединятся к вам…

– Сударь, у меня так тревожно на сердце, – сказала Луиза, вытирая слезы. – Бедный отец… если это испытание окажется бесполезным!..

– Надеюсь, что оно спасет его. Я с давних пор применяю этот метод. Не волнуйтесь, следуйте моим предписаниям.

И доктор, покинув сопровождавших его людей, вошел в комнату, решетчатые окна которой выходили в сад.

Благодаря отдыху, здоровому питанию, внимательному уходу лицо гранильщика Мореля уже не казалось бледным, впалым и истомленным болезнью. Полнота его лица, легкий румянец – все это доказывало, что он поправился; но печальная улыбка, некоторая неподвижность взгляда, часто останавливавшегося на каком-нибудь предмете, – все это напоминало, что его разум еще не находился в нормальном состоянии.

Когда вошел доктор, Морель, сидя, согнувшись над столом, и делая вид, что занимается своим ремеслом гранильщика, сказал:

– Тысяча триста франков… или… Луизу на эшафот… тысяча триста франков… Будем работать… работать… работать… работать…