Парижские тайны. Том 2

Свет проникал в камеру лишь через форточку в верхней части двери, выходившей в едва освещенный коридор, о котором мы уже упоминали.

В этой каморке с низким потолком, с влажными позеленевшими стенами и полом, выложенным холодным, как в гробнице, камнем, были заперты мать Марсиаля и ее дочь Тыква.

Угловатое лицо вдовы, жестокое, бесстрастное и бледное, выделялось, словно мраморная маска, в полумраке, царившем в этом закутке. Лишенная возможности пошевелить руками, так как поверх ее черного платья была надета смирительная рубашка, представлявшая собой длинный плащ из серого холста, стянутый за спиной, рукава которого зашиты снизу, образуя мешок, она хочет, чтобы с нее сняли хотя бы чепец, жалуясь на сильный жар в голове… Ее седые волосы рассыпались по плечам. Сидя на краю кровати с опущенными на пол ногами, она пристально смотрит на свою дочь, отделенную от нее шириной камеры.

Тыква, также стиснутая смирительной рубашкой, полулежала, прислонясь к стене; голова ее была низко опущена на грудь, взгляд неподвижен, дыхание прерывисто.

Только легкая судорожная дрожь иногда заставляла ее стучать зубами; но черты лица оставались спокойными, несмотря на мертвенную бледность.

В конце камеры, подле двери, под открытой форточкой, сидит ветеран, с орденом на груди, у него суровое смуглое лицо, лысый череп, длинные седые усы. Он не сводит глаз с приговоренных.

– Здесь адский холод… а между тем мне жжет глаза… мучает жажда… все время хочу пить… – произнесла Тыква. Затем, обращаясь к ветерану, сказала: – Воды, пожалуйста…

Старый солдат поднялся, наполнил из стоявшего на скамейке цинкового жбана стакан воды, подошел к Тыкве и поднес воду к ее рту, так как сама она из-за смирительной рубашки не смогла бы взять стакан в руки.

С жадностью выпив воду, она произнесла:

– Благодарю вас.

– Хотите пить? – обратился солдат к вдове.

Та ответила отрицательным жестом.

Солдат вернулся на свое место.

Снова воцарилось молчание.

– Который теперь час? – спросила Тыква.

– Скоро половина пятого, – ответил солдат.

– Через три часа, – с мрачной улыбкой, намекая на время казни, произнесла она, – через три часа…

Она не осмелилась договорить.

Вдова пожала плечами… Дочь поняла ее мысль и продолжала:

– Вы более мужественны, чем я… дорогая мама… никогда не падаете духом… вы…

– Никогда!

– Я это знаю… прекрасно понимаю… на вашем лице такое спокойствие, будто вы у печи в нашей кухне и заняты шитьем… О, давно прошло хорошее время!.. Очень давно!..

– Болтунья!

– Пусть так… вместо того чтобы сидеть здесь и изнывать в думах… я готова говорить что угодно… болтать…

– Заговорить саму себя? Малодушная!

– Хоть бы и так, милая мама, ведь не все такие стойкие, как вы… Я изо всех сил старалась подражать вам; я не смела вслушиваться в молитву кюре, потому что вы этого не желали… Хотя, быть может, я совершила ошибку… потому что ведь… – с трепетом заметила обреченная, – после… кто знает… И это после… так близко… оно… через…

– Через три часа.

– Как вы хладнокровно это произносите, мама!.. Господи! Господи! Ведь это правда… подумать только, что мы здесь… вы и я… ведь мы же здоровые и не хотим умереть… и все-таки через три часа…

– Через три часа ты окончишь жизнь, как подобает настоящим Марсиалям. Погрузишься во мрак… вот и все… Мужайся, дочь моя!

– Не следует говорить это бедняжке, – протяжно и внушительно заметил старый солдат. – Лучше бы вы разрешили ей получить утешение от священника.

Вдова с непримиримым презрением пожала плечами, даже не повернув голову в сторону достойного служаки, и продолжала:

– Не падай духом, дочь… мы покажем, что женщины более стойки, нежели мужчины… вместе с их священниками… Подлецы!

– Командир Леблон был самым смелым офицером Третьего стрелкового полка… Я видел его, изрешеченного пулями при взятии Сарагосы… Умирая, он крестился, – произнес старый гвардеец.

– Вы состояли при нем пономарем? – с диким хохотом спросила вдова.

– Я был его солдатом… – грустно отозвался ветеран, – и хотел лишь напомнить вам, что можно перед смертью… молиться и не быть трусом…

Тыква пристально уставилась на этого человека со смуглым лицом, типичного солдата времени Империи, глубокий шрам пересекал его правую щеку и терялся в длинных седых усах.

Простые слова старика, черты его лица и раны, красная орденская лента, которая, казалось, внушала представление о его отваге в сражениях, поразили дочь вдовы.

Она отказалась от напутствий священника только из-за ложного стыда, из-за боязни насмешек матери, а вовсе не в силу душевного ожесточения. В смутном гаснущем сознании она невольно противопоставила кощунственным шуткам своей матери неколебимую веру солдата. Опираясь на его живое свидетельство, она решила про себя, что можно, не будучи малодушной, прислушиваться и к религиозным инстинктам, коль скоро их не отвергали признанные храбрецы.

– И в самом деле, – произнесла она с грустью, – почему я не пожелала выслушать священника? Почему считать это слабостью? Его молитвы отвлекли бы меня от… и потом… наконец… после… кто знает?