Парижские тайны. Том II

— Иди.

Едва лишь Мэрф вышел из кабинета, как Родольф, закрыв лицо руками, горько застонал.

— О, — воскликнул он, — мне невыносимо тяжело. Моя душа полна ненависти; мне тяжело даже переносить, присутствие лучшего друга… воспоминание о возвышенной и чистой любви меня преследует и возмущает, к тому же… это малодушно и недостойно, но вчера я с особой радостью узнал о смерти графини Сары… матери, погубившей мою дочь; с наслаждением вспоминаю мучительную агонию этого чудовища, которое обрекло на смерть мое дитя. Проклятие! Я пришел слишком поздно!.. — воскликнул он, вскакивая с кресла. — Однако вчера мне не было так тяжко, хотя и вчера я знал, что дочь моя умерла… О да, но я не произносил тех слов, которые будут отныне отравлять всю мою жизнь. Я видел мою дочь, разговаривал с ней, восхищался всем тем, что составляло ее очарование. О, сколько времени я мог бы проводить на этой ферме. Когда вспоминаю о том, что посетил ее всего лишь несколько раз… А ведь мог бывать там каждый день… видеть дочь каждый день… Да что я говорю! Мог навсегда поместить ее в своем доме. Отныне буду вечно испытывать муки… Постоянно укорять себя!

Несчастный жестоко страдал, возвращаясь к скорбной мысли и не находя никакого утешения; ведь суть страдания состоит в том, что оно постоянно оживает, и мы беспрерывно обвиняем себя.

Вдруг дверь кабинета отворилась, появился Мэрф. Он был бледен, смущен. Принц спросил:

— Мэрф, что с тобой?

— Ничего…

— Ты очень бледен.

— Я просто поражен.

— Чем?

— Госпожа д’Арвиль…

— Госпожа д’Арвиль… Боже, несчастье!..

— Нет, нет, не волнуйтесь, она в приемной…

— Она здесь… в моем доме, это невозможно!

— Вот почему, монсеньор, я удивлен.

— Так поступить с ее стороны… Но что произошло, скажи ради бога?

— Не знаю… Я сам не могу понять…

— Ты что-то от меня скрываешь?

— Честное слово, монсеньор… честное слово… знаю только то, что мне сказала маркиза.

— Но что она сказала?

— «Сэр Вальтер, — и голос ее был взволнованный, но взгляд сиял радостью, — мое присутствие здесь, должно быть, вас немало удивит. Но бывают такие неотложные обстоятельства, что не думаешь о приличиях света. Соизвольте просить его высочество, чтобы он принял меня на несколько минут в вашем присутствии, потому что мне известно, что вы его лучший друг. Я могла бы просить его оказать мне милость и посетить меня, но тогда прошло бы не меньше часа, а принц, несомненно, будет мне благодарен за то, что я ни на минуту не отложила это свидание…» — добавила она с таким выражением, что я испугался.

— И все же, — произнес Родольф надрывным голосом, — я не понимаю твоего смущения… твоего волнения, здесь что-то другое… свидание…

— Клянусь честью, мне больше ничего не известно. Только эти слова потрясли меня. Почему? Не знаю… Но вы сами очень взволнованы, монсеньор.

— Я? — сказал Родольф, опираясь на свое кресло, чувствуя, что ноги его подкашиваются.

— Говорю вам, монсеньор, что вы так же потрясены, как и я. Что с вами?

— Если я даже и умру от этого удара… проси сюда госпожу д’Арвиль, — воскликнул принц.

В силу удивительного родства душ внезапный визит госпожи д’Арвиль пробудил у Мэрфа и Родольфа одну и ту же смутную и безумную надежду; но надежда эта казалась им столь зыбкой, что ни тот, ни другой не хотели себе в этом признаться. Госпожа д’Арвиль в сопровождении Мэрфа вошла в кабинет принца.

Глава XI ОТЕЦ И ДОЧЬ

Маркиза д’Арвиль, как мы уже упоминали, не подозревала, что Лилия-Мария была дочерью принца: радуясь тому, что приведет Певунью к ее покровителю, она оставила Марию в своей карете, не зная, пожелает ли Родольф встретить девушку и принять ее у себя. Но, увидев глубоко взволнованного Родольфа, мрачное выражение его лица, заметив влажные от слез глаза, Клеманс подумала, что его постигло несчастье, более жестокое, нежели смерть Певуньи; вот почему, забыв о причине своего визита, она воскликнула:

— Боже праведный! Монсеньор, что с вами?

— Разве вы не знаете?.. Ах, потеряна последняя надежда… Ваша настойчивость… разговор со мной, которого вы так решительно требовали… я надеялся…

— О, не будем говорить о том, зачем я сюда пришла, прошу вас… монсеньор, во имя моего отца, которому вы спасли жизнь… я имею полное право спросить, что повергло вас в такое отчаянье… ваше уныние, бледность приводят меня в ужас, будьте великодушны, расскажите, монсеньор, сжальтесь, я глубоко встревожена…

— Зачем? Моя рана неисцелима…

— Такие слова приводят меня в ужас… монсеньор, объясните же… Сэр Вальтер… Боже, в чем дело?

— Ну хорошо… — сказал Родольф тихо, — после того как я известил вас о смерти Лилии-Марии… я узнал, что она — моя дочь…

— Лилия-Мария?.. Ваша дочь?.. — воскликнула Клеманс с неописуемым волнением.

— Да, когда вы сообщили, что желаете меня видеть… чтобы передать мне радостную весть, простите мою слабость… но отец, потерявший свою дочь, потрясенный горем… способен на самые безумные надежды. И я вдруг подумал… но нет, нет, теперь я вижу… я ошибся. Простите меня… я всего лишь ничтожный, потерявший разум человек.