Парижский архитектор

– Вы свободны, можете идти. Но советую для начала посетить мужскую комнату, – произнес он с заботой в голосе и указал затянутой в перчатку рукой на правое плечо светлого костюма Люсьена. – Боюсь, я немного забрызгал вас. Пятна также и на спине вашего пиджака, от которого, кстати, я просто в восхищении. Кто ваш портной?

Вытянув шею и скосив глаза, Люсьен обнаружил на плече багровые пятна. Офицер вынул авторучку и маленькую записную книжку.

– Месье, так кто же ваш портной?

– Мийе. Его мастерская на рю де Могадор.

Люсьен знал, что немцы педантично хранят все записи.

Майор тщательно занес в записную книжку название улицы и убрал ее в карман галифе.

– Огромное спасибо. Никто не в состоянии превзойти мастерство французских портных, даже англичане. И, знаете ли, не побоюсь сказать, – французы побеждают нас во всех видах искусства. Даже мы, немцы, готовы признать, что галльская культура значительно превосходит культуру тевтонов во всем, кроме искусства ведения войн.

Офицер рассмеялся над своим замечанием, и солдаты подхватили его смех.

Люсьен тоже расхохотался от души.

Как только смех утих, офицер коротко козырнул Люсьену:

– Не смею вас больше задерживать, месье.

Люсьен поклонился и зашагал прочь. Отойдя на такое расстояние, чтобы не быть услышанным, он не удержался, пробормотал сквозь зубы «тевтонское дерьмо» и неторопливо продолжил свой путь. Бегущий человек на улицах Парижа – заведомый самоубийца, и бедняга, оставшийся лежать на тротуаре, уже узнал это. Вид мертвого тела напугал Люсьена, но нисколько не огорчил. Единственное, что имело значение в тот момент, было то, что сам он еще не мертв.

Разумеется, его беспокоило, что в нем так мало сострадания к ближнему, но в этом не было ничего удивительного – Люсьен воспитывался в семье, где этого понятия просто не существовало.

Его отец, довольно известный в научных кругах геолог, был убежден, подобно самому невежественному крестьянину, что в жизни людей, как и в мире животных, сильный всегда пожирает слабого. Когда речь заходила о несчастьях других, эта его философия превращалась в сущее дерьмо: слава Богу, что плохо соседу, а не мне. Покойный профессор Жан-Батист Бернар, казалось, так и не понял, что у любого человеческого существа, будь то его жена или сын, есть кое-какие чувства. Его любовь и привязанность распространялись только на неодушевленные предметы – горные породы и минералы Франции, и он требовал от обоих сыновей такой же любви к объектам его собственной страсти. В том возрасте, когда большинство детей еще не умеют читать, Люсьен и его старший брат Матье уже знали названия осадочных, магматических и метаморфических пород каждой из девяти геологических провинций Франции.

Перед ужином отец проверял заученное детьми, раскладывал на столе образцы и требовал, чтобы братья точно назвали их. Он был беспощаден, если они допускали хоть малейшую ошибку. Люсьен часто вспоминал, как не смог определить бертрандит, входящий в группу силикатов, и отец приказал ему сунуть камень в рот, чтобы он никогда не забыл его. На всю жизнь Люсьен запомнил горький вкус бертрандита.

Он ненавидел отца, но сейчас задавался вопросом: может, он похож на него гораздо больше, чем ему хотелось бы?

Люсьен шагал по раскаленной июльской улице, поглядывая на здания, облицованные известняком (осадочная карбонатно-кальциевая порода), на цоколи, выложенные рустом, на высокие окна, обрамленные гранитом, и на балконы с замысловатыми коваными решетками, поддерживаемые резными консолями. Кое-где массивные двойные ворота жилых блоков были распахнуты и, проходя мимо, он мог видеть, как во внутренних двориках играют дети – так же, как играл и он в детстве.

Из окна, расположенного на уровне его лица, сонно смотрел черно-белый кот.

Люсьен любил каждое здание в Париже – самом красивом с его точки зрения городе мира. Здесь он родился и вырос. В юности он часами бродил по парижским улочкам, изучал памятники, величественные проспекты и живописные бульвары, добирался до самых бедных и отдаленных районов. По стенам и фасадам он мог прочесть всю историю Парижа. Если бы чертов фриц все-таки прикончил его, ему бы уже никогда не довелось увидеть эти прекрасные здания, пройтись по вымощенным камнем улицам, вдохнуть аромат свежевыпеченного хлеба, доносящийся из булочных.

Спускаясь по рю ля Боэти, за зеркальными витринами он заметил лавочников, прятавшихся глубоко в магазинах так, чтобы их не было видно с улицы, но чтобы сами они видели все, если начнется стрельба. Какой-то толстяк у входа в кафе «Д'Эте» поманил Люсьена. Когда тот приблизился, толстяк, оказавшийся владельцем заведения, подал ему полотенце.

– Туалет за стойкой, – сказал он.

Люсьен поблагодарил, взял полотенце и двинулся вглубь помещения.