Парижский кошмар

Сэр Атель вдруг замолчал. На его лице, несмотря на все усилия овладеть собой, проступила такая глубокая тревога, что заволновался и беспечный Лаберже.

— Эге? Что это с вами?

Атель подошел к краю обрыва.

— Прислушайтесь! И скажите мне оба — либо у меня шумит в ушах, либо я схожу с ума, либо…

— Я что-то слышу, — удивленно сказал Бобби.

— Это правда! — воскликнул Лаберже. — А вон там что-то зашевелилось. Глядите! Вам не кажется, что эти огромные черные пятна, замеченные нами раньше, начали двигаться?..

Они зажгли фонари и наклонились вперед, посылая лучи в темноту… В нагромождениях гранита и базальта что-то шевелилось, трепетало…

— Камни ожили! Что происходит? — сдавленным голосом спросил Лаберже.

— Происходит то, — в отчаянии воскликнул сэр Атель, — что мы становимся сейчас очевидцами самого поразительного явления со времен формирования первых геологических слоев… Там, внизу, под нами и вокруг нас, в далекие эпохи, давность которых мы не можем даже исчислить, вмерзли в лед колоссальные чудовища. С ледникового периода они оставались недвижны, но теперь — из-за нашей беспечности и глупости, и прежде всего моей! — просыпаются от векового сна благодаря повышению температуры.

— Так вот оно что! Но такое никто не сумел бы предусмотреть…

Бобби неожиданно вспомнил забытые школьные уроки.

— Это допотопные животные! — воскликнул он.

— Они самые, старина, — сказал репортер со своей обычной парижской насмешливостью. — Что-то вроде диплодока щедрого месье Карнеги[42], какового — то есть диплодока — мы все сможем завтра увидеть в Ботаническом саду, если выживем… Берегитесь, друг мой, не стоит попадать ему на рога!

Животные в глубинах пещеры шевелились все заметней. Слышалось что-то похожее на шуршание грубой материи, затем тупые удары, словно кто-то с усилием вбивал в землю тяжелые балки.

Раздался страшный треск: от потолка отделилась и упала вниз грузная масса, ломая ледяные иглы и отлетая от скал; она издавала пронзительные, впервые услышанные человеком крики испуга и боли…

Оттепель действовала с молниеносной быстротой. Вокруг вершины, где сбились в кучку трое друзей, пораженные ужасом при виде разворачивающегося в темных глубинах зрелища, не было больше ничего, кроме падающих обломков льда. Они увлекали за собой громадные камни и рушились вниз, ломая скалы…

И посреди этого жестокого хаоса вставали животные, стряхивая камни с могучих спин; обломки скатывались к их ногам и разлетались на мелкие куски. Грозные голоса отвечали друг другу, лапы били по земле… Эти беглецы из третичного периода уже видели подобные катаклизмы, когда вода, земля и огонь сражались в невообразимой битве потревоженных стихий… Они воплощали грубую силу, слепые инстинкты и всевластное постоянство вечно длящейся жизни — спаянность первобытных энергий, ковавших будущее миров.

Люди! Кем были они пред лицом этих гор мышц и сухожилий, этих Левиафанов, которых ни одна сказка и легенда не отважилась описать!

Напрасно Лаберже и Бобби, дрожа от ужаса, пытались успокоиться; тщетно потрясенный сэр Атель взывал к разуму, что помог мыслящим существам одолеть грубую силу…

Они чувствовали себя мелкими, слабыми и ничтожными… они были не в силах сопротивляться, они молчали и едва способны были мыслить; в их ослабевшем сознании кружились бесформенные образы, обрывки мыслей… они утратили способность вспоминать, сравнивать, рассуждать…

Дождь превратился в ливень. Лучи врилия погасли, и теперь в темноте слышались лишь фантастические и ужасающие зовы древней фауны, пробужденной внезапной регенерацией…

И пока они стояли, застыв, загипнотизированные тайной, подавленные неведомым, разразилась финальная катастрофа. В водовороте громоподобных ударов вся пещера распалась и осела вниз… беспорядочно мелькали падающие скалы, ледяные иглы прорезали воздух, как серебряные мечи…

Все вокруг обваливалось, исчезало в ужасном хаосе, чудовища выли, рычали и вопили… И, словно невероятное окончательно задалось целью победить возможное, часть потолка рухнула, оставив громадную трещину…

Лучи солнца ворвались в нее, торжествующе освещая пещеру.

VII. ВТОРЖЕНИЕ В ПАРИЖ

Было воскресенье, конец апреля — один из тех прекрасных дней, что предвещают наступление мая.

Восемь утра: ленивый город погружен в утренний сон. Позже парижане толпами поедут за город, а пока они нежатся в постелях, благо ничто не заставляет их рано вставать, как в будние дни.

В густонаселенных кварталах вокруг Бют-Шомон, на улицах Секретан, Боливар и Боцарис, хозяйки щадят сон рабочих, тяжело трудившихся всю неделю. Они встают первыми и, убедившись, что дети крепко спят и не разбудят отца, потихоньку отправляются за покупками. Они ходят по лавкам, тщательно выбирают овощи и мясо, подсчитывая остаток недельного жалованья. Они веселы и проворны, оживлены и говорливы; они ненадолго останавливаются поболтать на углах с другими торопящимися по своим делам женщинами, причем стараются найти уголок, где можно пропустить глоток свежего воздуха — и кое-чего еще — а дети уже смеются и распевают песенки, забравшись на плечи отцов…