Парижское эхо

МАССОН, Матильда, род. 1918. Файл 1.

LAAT / WTTJM / YS /1942/1074/416А

Записано: 27 фев. 1998

Меня зовут Матильда Массон. Я родилась в Париже в 1918 году. Мой папа лишился на войне ноги. Пережил Верден, но потом его ранило артиллерийским снарядом. Сначала он лежал в госпитале на передовой, а когда война закончилась, его отправили в Париж. К тому моменту, как родилась я, они с матерью не виделись два года.

Когда я была ребенком, со мной это не обсуждали. Я до сих пор не знаю, кем был мой настоящий отец. Моя сестра Луиза рассказывала, что, когда папа вернулся с войны, она сразу почувствовала, что что-то не так. Он не хотел брать меня на руки, не хотел со мной играть. Он не разговаривал со мной и даже не смотрел на меня, пока мне не исполнилось шесть лет.

Левую ногу ему обрезали чуть выше колена. После войны ему досталась старая должность, но работать стоя ему теперь было очень тяжело: к концу дня от постоянной нагрузки у него начинала ныть культя. Работал он на вожирарской бойне. Каждый вечер, с тех пор как мне исполнилось семь, я разминала папину культю, а потом смазывала ее маслом и присыпала порошком в тех местах, где прорывались мозоли.

В нашей семье было три сестры: я, Луиза и Элоди. Когда мне было лет двенадцать, папа пришел как-то с работы и сказал, что мы уедем из города на несколько дней. Мы не могли поверить. Отпусков тогда не давали. Семья у нас была бедная, жили мы в Бельвиле, среди таких же бедняков. Луиза тогда уже работала и с нами не поехала. Оказалось, что поездку организовала местная ассоциация ветеранов. Дело происходило в 1930-м, и большинство мужчин младше сорока уже были ветеранами. Моему отцу полагалось четыре дня отпуска.

В тот же день мы поднялись на последний этаж к месье Барро и одолжили у него чемодан – для меня и Элоди, которой тогда исполнилось шестнадцать. У отца была собственная сумка. Мы с сестрой оделись в лучшие наряды и еще по одному взяли с собой – на смену. Сначала мы доехали на метро до вокзала Сен-Лазар, а потом сели на поезд до побережья. Помню, дорога все никак не кончалась. В Нормандии мы вышли на какой-то остановке, прямо посреди леса, и купили на платформе хлеба и сыра. Я тогда еще подумала, как же за городом тихо. И повсюду пели птицы. В городе я никогда не слышала птиц, если не считать, конечно, чаек.

Когда мы добрались до места, нас ждала лошадь, запряженная в повозку. Она везла наши вещи, а нам пришлось идти пешком. Папе разрешили сесть рядом с извозчиком и посадить еще одного человека на соседнее место. Он выбрал Элоди.

Где-то через полчаса мы наконец выбрались к пансионату; всю дорогу мы с мамой шли пешком. Нам дали ключи от комнаты наверху, с двумя кроватями и платяным шкафом. Ванная у нас была одна на этаже, рядом с лестницей, зато из окон открывался вид на море. Нам сказали, что ужин в семь, но большая гостиная на первом этаже открыта в любое время. Мы с Элли сразу отправились туда и, рассевшись на диване, стали делать вид, будто читаем журналы.

Вдруг послышались чьи-то шаги. Мы тут же подняли глаза и увидели перед собой мужчину, вид которого нас напугал. На нем были костюм, рубашка и галстук, но лицо его будто вывернули наизнанку. У него было всего одно ухо, прикрытое пучком волос, вместо носа – вмятина, а вместо рта – темная дырка, в которой блестело несколько кривых зубов. Он что-то сказал, но мы с сестрой не разобрали что.

В дверях гостиной показались папа и мама. Папа зашел на костылях, постукивая деревянной ногой по паркету. Затем он поздоровался с мужчиной без лица. Потихоньку вокруг стали собираться и другие люди. У кого-то не было ног, у других вдоль туловища болтались пустые рукава. Одного мужчину закатили в кресле на колесиках. Самое страшное – лица. Безглазые, безгубые. Искалеченные.

Около семи в гостиную вышла домоправительница. Лет тридцати пяти, в черном вдовьем платье. «Для нас честь принимать в этом доме героев Франции», – сказала она. Зазвонил колокольчик, мы побрели в столовую и заняли наше место. Вокруг суетились молодые девушки-официантки в голубой форме – совсем не такие, как в Париже. Потом из кухни принесли суп и расставили его на столах. В один момент гости застучали ложками и стали есть. Элоди пинала меня под столом, но я старалась на нее не смотреть. Отец бросил что-то вроде: «Думал, они проявят больше уважения». Мы с Элоди весь ужин давились смешками, и, чтобы хоть как-то отвлечься, я рассматривала гостей.

Большинство взрослых были женаты, как и те, что жили с нами в городе. Я была уверена, что никогда не выйду замуж. Незаконнорожденная, да к тому же бедная и страшненькая. Какой мужчина захочет связать со мной жизнь? Никакой, пусть даже без лица. Может, в двенадцать лет о таких вещах думать рановато, но мы с моими сестрами думали об этом постоянно и сходились во мнении. Наши разговоры всегда сводились к одному. Бывало, мы сплетничали даже про Джина – мальчика, который разносил по нашему дому воду.

На следующее утро мама отвела нас с Элоди на пляж. Мы сидели под зонтиком, как вдруг к нам подошел тот самый мужчина без лица. Он приподнял шляпу и представился: Жером. Я так и не поняла, имя это или фамилия. Он пытался с нами заговорить, спрашивал, где мы живем. Мама не знала, куда смотреть, а я пригляделась и обнаружила, что один глаз у него почти нормальный. Даже приятный. А вот второй почти целиком затянут кожей.

Он спросил наши имена. Мама совсем разнервничалась, но не только из-за его внешности, но еще и потому, что он разговаривал с нами в отсутствие отца. К тому же не знаю как, но я сразу догадалась: в отличие от нас, месье Жером был совсем не бедным. Это нас тоже смущало. Потом Элоди зашептала что-то маме на ухо: оказалось, мужчина предложил ей прогуляться с ним вдоль берега.

Ничего удивительного. Хоть ей и было всего шестнадцать, выглядела моя сестра намного старше. Мы не знали, сколько лет месье Жерому, но большинству солдат в пансионате было около тридцати. Мужчина протянул Элоди руки и поднял ее с песка. Мать улыбнулась и помахала им вслед. Думаю, она была рада, что солдат наконец-то ушел.

На прощание Элоди скорчила мне рожицу. Она всегда была стройной, но с мощными икрами. Я увидела, как месье Жером выставил локоть, и моя сестра взяла его под руку. Я так ей завидовала. Именно тогда я впервые поняла про жизнь что-то очень важное: все может измениться в одночасье, стоит кому-нибудь протянуть тебе руку.

В тот вечер в пансионате давали рыбу. Дома мы ее никогда не ели. Мама спросила у отца, можно ли нам выпить немного вина. Сначала он не разрешал, но потом уступил. Мне вино не нравилось. Однажды Луизу угостил бокалом владелец нашего местного бара, и она оставила мне попробовать. Ей всегда давали что-нибудь бесплатно. Когда после ужина к нашему столику подошла официантка, чтобы забрать бутылку, оказалось, папа выпил всю.

Лежа в постели, мы с Элли шептались про месье Жерома. Сестра пожаловалась, что почти не понимала, что он говорит; она надеялась, что со временем станет легче. На следующий день снова стояла солнечная погода, и мы все вместе отправились на пляж. Отец одолжил у кого-то шерстяной купальный костюм, который доходил ему до колена на здоровой ноге, а на больной целиком прикрывал культю так, что края штанины свободно болтались. Он велел мне отвести его в воду.

Я скатала свои чулки и оставила их маме и Элли. У меня не было купального костюма, поэтому я осталась в своем обычном платье. Из-за костылей папа с трудом шел по песку. Когда мы добрались до гладкого берега – до того места, где разбивался прилив, – отцу стало еще труднее, его костыли постоянно проваливались в песок. Всю дорогу он подпрыгивал и жутко ругался. Наконец я довела его до воды. Папа был довольно хрупкого телосложения, совсем нетяжелый, но и я была очень маленькой. К тому же я впервые стояла в море и очень боялась. Вода была холодной, и повсюду плавали кусочки водорослей. Когда я завела отца поглубже, он налетел здоровой ногой на камень и чуть не упал.

Снова выругавшись, он сказал: «Надо пройти подальше. Чтобы культя доставала до воды. Так мне велел хирург: отмачивать ее в соленой воде». Мне нравилось идти по песку, но к тому моменту я уже насквозь промокла. К тому же мне не хотелось, чтобы меня унесло волнами в море.

Папино бедро упиралось в мое, а своими пальцами – очень сильными от работы на бойне – он впивался в мое предплечье. Когда море поднялось мне до талии, я поняла, что можно остановиться – папина культя теперь тоже доставала до воды.

«Поверни меня», – скомандовал он, и я кое-как развернула нас к пляжу. Мама и Эл од и махали нам, сидя под зонтиком. Отец задрал свободную руку и начал махать в ответ.

Он дрожал, и я сначала подумала, что он плачет. Над нами кричали чайки, и мне было очень страшно.

«Посмотри, как я тебе машу, – бормотал себе под нос папа. – Тупая шлюха. Смотри! Да-да, это я. Стою тут и машу, тупая ты шлюха».

Я поняла, что он не плачет, а смеется. Вдруг меня ударило волной и потащило дальше в море. Дно ушло из-под ног, я ухватилась за отца, и тот рухнул на меня сверху. Глотнув соленой воды, я кое-как поднялась и откашлялась. Отец беспомощно колотил руками и громко ругался, но встать на ноги не мог.

Вернув равновесие, я немного отдышалась и стала его поднимать. Наконец он вынырнул и смог принять вертикальное положение.

На следующий день ему помогала Элоди, и папа провел в море не меньше получаса, ни разу не упав. Элли очень разозлилась, когда мимо нашего зонтика снова прошел месье Жером, а она в тот момент возилась с отцом.

Мать сидела на песке и смотрела куда-то на горизонт. Она родилась в Оверни, и в семье у них было семеро детей. Когда ей стукнуло пятнадцать, отец отправил ее в Париж на поиски работы. До встречи с будущим мужем она жила в крошечной комнате для прислуги на последнем этаже огромного дома возле Восточного вокзала. Папа говорил, что тогда она почти все время голодала. Простая уборщица в дешевой гостинице. Она верила, что в лучшем мире ее спасет Иисус, а в этом – ее спас мой отец. Он женился на ней и забрал из каморки прислуги. Помню, во второй день папиного отпуска мы сидели с ней рядом и смотрели, как Элли помогает папе добраться до воды. Когда отец нам помахал, мама так обрадовалась, что едва не заплакала, и принялась махать в ответ. Я очень надеялась, что в тот момент папа не называл ее шлюхой.

В тот вечер я заметила, что он опять выпивал. У него раскраснелось лицо, и он казался очень грустным. Мы с Элли надели лучшие платья и расчесали к ужину волосы. В последний вечер нашего отпуска на горячее подавали свинину. Папе она не понравилась, и он стал жаловаться, что не может ее прожевать. Потом он подозвал к столику официантку в голубой форме и велел принести еще вина. Одну бутылку он уже выпил.

Когда подали десерт, к ужину вышла вдова и постучала кончиком ножа по стенке бокала. На ней было строгое черное платье. Она поздоровалась с гостями и сказала небольшую речь – о том, как рада принимать в своем пансионате настоящих героев Франции. Вдруг папа поднялся из-за стола и крикнул: «Если вы так рады, то почему не можете подать нормальную еду? Еду, которую по крайней мере можно жевать».

Ухватив с тарелки кусок свинины на кости, он стал размахивать им в воздухе. «Как, по-вашему, жевать такое человеку без рта?» – говорил он.

Потом, для наглядности, он решил показать гостям, как пуля пробивает человеческую кость. А потом добавил, что, если враг стреляет по тебе из пулемета, за первой пулей тут же прилетает вторая.

Вдова оправдывалась и заверяла гостей, что никого не хотела обидеть. Оказалось, она и сама потеряла на войне мужа и очень надеялась, что эта неделя получится особенной и памятной для всех.

Папа стал ее перекрикивать: «Неделя и правда особенная! Чего только не сделаешь, чтобы отвязаться от этих проклятых ветеранов! Лучше сразу от всех – одним махом!»

Услышав эти слова, вдова очень расстроилась. К нашему столу подошел какой-то незнакомый ветеран с достаточно легким ранением и попытался успокоить отца. Он положил руку ему на плечо, но папа ее отдернул и сказал, что когда он лежал среди мертвецов в Вердене, то мечтал выжить и оказаться однажды на праздничном обеде – но не среди калек, а рядом с красивыми женщинами.

С этими словами отец уселся обратно за стол.