Парижское таро

– Я не знал, что деньги кончаются. – Ксавье сел за стол. – Я люблю крысок, – принялся он осторожно убеждать удивленного Томаса, – они мне нравятся. В детстве после воскресной мессы мы с родителями гуляли вокруг Нотр-Дам. Родители обсуждали проповедь епископа или кардинала. Мы с сестрой кормили голубей. Нам не разрешали подходить к клумбам – они кишели крысами. Мне было запрещено их разглядывать: это, мол, отвратительные, грязные животные, которые разносят всякие болезни. А мне они казались более беззаботными и ловкими, чем глупые голуби. Крысы порой выхватывали из рук спящих в коляске младенцев леденцы, кусали друг друга за хвост, с веселым писком катались по земле. Я ставил ногу на цветник и, сделав вид, что завязываю шнурки, потихоньку кормил их. Родители не разрешали мне держать дома мышку или хомячка. Поэтому в соборе я прятал облатку под язык и скармливал крысам – ведь кардинал обещал, что вкусивший Тело Христово обретет вечную жизнь. Я ждал, что в один прекрасный день какая-нибудь крыса преобразится, и тогда родители ее полюбят: позволят взять с собой, и у меня появится настоящий друг. Если раньше я угощал крыс облатками, почему бы теперь не покупать им корм? Они умные, разбираются, где сухой хлеб, а где витаминно-протеиновая смесь. Ну ладно, раз нет денег, не будем покупать жратву для зверюшек, но ароматное медовое «Экю» имеет в Ле Мазе другой вкус, чем дома. Сидишь себе на втором этаже, попиваешь темное пиво, а самые классные парижские музыканты играют что-нибудь фантастическое. За окном улица, на которой в шестьдесят восьмом строили баррикады. Я же не заказываю кофе. У Ле Мазе свой вкус, и это вкус именно одиннадцатипроцентного «Экю». В пассаже Ле Мазе жил Дантон, представляете? Дантон, который вел народ к революции, пока его сосед не построил гильотину.

Безмятежно поигрывавший приборами Михал вдруг ойкнул и упал лицом в тарелку.

– Гильотина, топор, что угодно! – закричал он, пытаясь воткнуть себе в затылок нож и вилку. – Я больше не могу, покончите со мной!

– Ну что за модель мне досталась! – Ксавье намотал на руку волосы Михала, собираясь извлечь его голову из тарелки. – Сначала окурки, теперь патлы в блюде.

Томас отобрал у Михала нож и вилку.

– Что это с ним? – спросил он, вытирая салфеткой нож.

– Не видишь, что ли? – ехидничал Ксавье. – Баба его бросила. Дай салфетку, вытрем Михалику мордашку, а Шарлотточка подойдет наконец к этому чертову телефону.

Я сняла трубку, стаканы наполнились бордо и канелли.

– Алло? Да, ничего страшного, мы еще не спим, позвать мужа?

Михал успокоился, а Томас попытался предложить библейскую интерпретацию сего жеста отчаяния:

– Голова на блюде… Ты решил изобразить Иоанна Крестителя, занимающегося самообслуживанием?

– Боже мой, Михал в роли Иоанна Крестителя. Можно подумать, что он первый теряет голову из-за женщины. Томас, передай мне, пожалуйста, трубку. Да, слушаю, это Ксавье Буало. Конечно, через две недели… четыре тысячи франков… разумеется, на ваше имя. Спокойной ночи. Что за вечер! – Ксавье вновь занялся ботинком.

– У нас долги? – уточнил с подиума Михал.

– Можно сказать и так. – Одним ударом молотка Ксавье прибил к потолку позолоченную босоножку. – Мы задолжали квартплату за два месяца. И почему этому ростовщику понадобилось звонить именно сегодня?

Я поднялась на подиум, закутала Михала пледом и легла рядом. Мы разглядывали инсталляцию.

– Надо что-нибудь придумать, – захлопнул словарь Томас. – Где-то заработать деньги.

– Надо, – согласился Ксавье.

Швейцарец отыскал в блокноте серую визитку и набрал номер:

– Добрый вечер, Милан. Это Томас… Спасибо, нормально, а ты?… Ты тут как-то в библиотеке упоминал, что требуются люди на раскопки. Найдется место для трех человек?… Нет, не добровольцами, за деньги, по контракту… Спасибо, привет Эмануэль. – Томас улыбнулся и положил трубку. – Практически готово, Милан завтра перезвонит.

Мы не разделяли энтузиазма швейцарца.

– Что за раскопки? – спросила я.

– Недалеко от Парижа, на Марне американцы строят Диснейленд, так там благодаря этому открыли галло-романское поселение. Отличная работа: еда и ночлег за их счет, платят две тысячи в неделю. Ты, Шарлотта, не поедешь, махать лопатой – это не для тебя. Особенно после окончания сезона, когда начинаются заморозки.

– Я тоже остаюсь в Париже, – предупредил Ксавье. – Мне надо закончить инсталляцию.

– Ты сможешь ее продать? – Томас что-то подсчитывал в уме.

– Вряд ли. Будь ботинки из дерева, мрамора или даже бетона – тогда конечно, но такие, настоящие, никто не купит. Я думал, инсталляция подойдет для какой-нибудь часовни в современном стиле. Твердил священникам, парижским и провинциальным, что эти ботинки – метафора, что, глядя на мою работу, живее представляешь возносящихся над нашими головами ангелов, их ноги в сандалиях или калошах. Прихожанин заглядывает снизу в ботинок с оторванной подметкой, а там пустота, ничего не видно, ведь ангел незрим, и его нога тоже – подобно общению святых.

– Разве что попадется Ангел Materiel, [13]– захихикал под своим пледом Михал.

– Я такого не знаю, – удивился Томас.