Парк Горького

– Ничего я не забыл, – буркнул Опалин. – Инструменты чисто протерты. На дверных ручках – отпечатки Румянцева и его людей, что наводит на мысль, что ручки тоже протерли до их появления. На секретерах и шкафах, из которых выгребали ценные вещи, либо нет отпечатков, либо пальцы Румянцева и его подчиненных. Горюнов очень старается, но пока почти все, что он нашел, – либо наши же коллеги, либо отпечатки убитых членов семьи, домработницы и няньки. Да, есть несколько неопознанных отпечатков, но в нашей картотеке их нет. Может, это вообще какие-нибудь друзья дома оставили…

– Сколько человек в банде? – деловито спросил Василий Михайлович.

– Как минимум три, но я думаю – четыре. Включая наводчика.

– Может быть, гастролеры? – предположил старик. – Тем более если спрятанные в стене ценности были родом из Ленинграда. На вашем месте, Ваня, я бы искал аналогичные дела.

– В Ленинграде?

– Везде. Четыре человека, которые переворачивают вверх дном целый дом и не оставляют отпечатков, – на моей памяти это что-то исключительное. У них должен быть очень опасный главарь, – добавил старик задумчиво. – Преступников вообще крайне трудно приучить к дисциплине, а тут такое…

– Яша недавно предположил, что они могут быть как-то связаны с Марьей Груздевой, – заметил Петрович.

– На основании чего? – спросил Опалин.

– Ну, просто 11-го ее должны были убить, а 13-го ограбили дом на Пречистенке. Так себе сближение, прямо скажем…

– Я бы принял это как одну из возможных гипотез, – сказал Иван, подумав. – В конце концов, чего только не бывает – например, мы недавно услышали тут фамилию, которая прозвучала в совершенно другом деле. – Он повернулся к старику: – Василий Михайлович, пока вы здесь, я хотел бы показать вам рисунок Горюнова. Может быть, вы сумеете узнать этого загадочного лже-Пермякова…

Он сходил за рисунком, который изображал лицо волевого мужчины с небольшими глазами и плотно сжатыми губами. Но Василий Михайлович, изучив его, вынужден был объявить, что этого человека он видит впервые.

Глава 16. Двое

Мгновенно, как тот вихрь, налетела на него любовь.

И. Тургенев, «Вешние воды»

Пока на Петровке Василий Михайлович учил уму-разуму несознательную молодежь, на складе Юра Казачинский выиграл битву без единого выстрела. Тот же флегматичный толстяк с честными глазами, который в прошлый раз уверял его, будто никакой формы, кроме как с зелеными петлицами, достать невозможно, сегодня молча принес рубаху с синими петлицами, брюки, новенький ремень, летний суконный шлем (который сотрудники угрозыска не любили и старались надевать как можно реже) и фуражку, причем самое интересное – все это село на Юру как влитое.

– А сапоги? – спросил Юра добрым голосом. – У меня 43-й размер, если что.

Толстяк мрачно поглядел на него, вышел и вскоре вернулся с парой хромовых сапог. Когда Юра сел и стал переобуваться, на лице толстяка выразилось форменное страдание. У свидетеля этой маленькой сценки могло даже сложиться превратное впечатление, что за сапоги толстяк когда-то отдал содержимое своего черепа в Институт мозга, а теперь Юра обманом отнял их и лишил бедолагу последнего смысла существования.

– Еще плащ должен быть, – молвил Юра задушевно, потирая подбородок.

Толстяк позеленел, его щеки обвисли. Паника читалась на его круглом лице, состоявшем преимущественно из разнонаправленных жировых складок, к которым прилагались небольшие глаза, пухлогубый рот, нос образца «картошка обыкновенная» и что-то вроде намека на брови, совсем, впрочем, коротенькие. Взором толстяк молил Казачинского о пощаде, но тот был тверд, как кремень, и безжалостен, как судьба. Сгорбившись, толстяк удалился, но через некоторое время вернулся, ступая, как сомнамбула. В руках его болтался прорезиненный плащ.

– Спасибо, товарищ, – сказал Юра. Примерив плащ и убедившись, что тот ему впору, Казачинский сердечнейшим образом улыбнулся. – Где тут расписаться в получении?

Черкнув в ордере лихую закорючку, Юра скрутил свою старую одежду в узел и решил заскочить домой, чтобы не мельтешить с тряпьем перед глазами коллег. Когда он уходил, толстяк смотрел ему вслед так, как смотрел бы Прометей на орла, который мало того что выклевал ему всю печень, но еще и предъявил претензии за то, что она должным образом не посолена, не поперчена и вообще застревает в горле.

Оставив дома штатскую одежду, шлем и плащ, нужды в котором не предвиделось, потому что день был ясный, Казачинский вспомнил наказ Петровича и отправился в парикмахерскую. После того как его приличнейшим образом подстригли, причесали и вообще привели в пристойный вид, перед высоким, во всю стену, зеркалом Юра испытал натуральное потрясение.