Парковая зона

– Пойдем потанцуем, – она потянула его за рукав туда, где колыхалась и потела густая человеческая масса.

Ах, Вера Павловна, Вера Павловна! Неугомонная Верка. В бочке огурцов меньше, чем у тебя мужиков перебывало! Вот видишь, Метелкин Иван Захарович не забыл твое имя-отчество. Он и танцевать-то по-настоящему никогда не умел, а теперь и вовсе не знает, с какой ноги начинать. Плохому танцору всегда что-нибудь, да мешает.

Метелкин отрицательно покачал головой, чем вызвал Веркино недовольство:

– Каким ты скучным мужиком стал! Молодым был веселым. Помнишь? Стишки какие-то чудные читал. Мы такие в школе сроду и не проходили. Ох, и смеялась я тогда! А ты все – Шагане да Шагане. И плакал после, когда тебя перебивали. Теперь не пьешь?

– Это смотря с кем сравнивать, – отшутился Иван. – С чего ты взяла, что я не пью?

– Да уж больно ты на меня подозрительно смотришь! Все вроде принюхиваешься. От меня вином пахнет, да? Имею полное право! Я – женщина-одиночка. Оправдываться не перед кем. Ну, приглашай к себе в сторожку! Эх ты! Дослужился до охранника!

Почему-то слово «сторож», которое больше всего подходило к обязанностям Метелкина, она снисходительно не произнесла.

Эта ее ненужная деликатность Ивана не то чтобы обидела, но проехалась по живому.

Да, работает сторожем, да, не пьет в том понимании, которое вкладывает русский человек в слово «пить».

Безотчетная тревога и безнадежная ночная тоска после очередного загула, когда хочется раствориться в этой вязкой теми, стать корпускулой, молекулой ночи, превратиться в ничто, тоска по загубленной жизни, когда кажется, что ты вчера в запое зарезал самого близкого человека, напился его крови, – все это вместе взятое стало для Ивана Захаровича Метелкина плотиной, сдерживающей поток русской безоглядности, когда душа рвет оковы обыденности, норовя соединиться с зенитом, с «надиром» в восточном понятии. Западному человеку такое не приснится и в страшном сне.

Да, он работает сторожем!

Но то не воля неудачника или отсутствие знания и другого, более достойного занятия. Имея несколько рабочих специальностей, инженерный институт, проектные и прорабские навыки в монтажном управлении, десятки рационализаторских предложений, Иван Захарович, как многие и многие русские интеллигенты, стал лишним звеном в посреднической, торгашеской и воровской конторе под названием «капитализация», где до демократии, как до Марса.

Из этой конторы никуда не уйти, никуда не спрятаться. Русского человека на Западе сторонятся, как мафиози, а в своей стране он живет, как в резервации.

«У нас за все уплочено, кому следует!» – без стыда говорят титулованные торгаши России, рогатясь пальцами в золотых и татуированных пальцах.

Теперь законы защищают богатого от бедных, а не наоборот, как во всём мире. Что делать? Оружие в руки не возьмешь – враг везде и нигде. Семью кормить надо, вот и сгодились Ивану старые связи.

Устроился Метелкин на помесячную оплату за дежурство, маленькую, но стабильную, в то время, когда в стране годами не выплачиваются деньги. Как говорится, лучше синица в руках, чем в небе журавль.

«Так что не жалей меня, краснощекая лукавая вдовица, за мою раздвоенность и бесчестие, а жалей страну свою раскроенную, расчетверенную и распятую», – думал Метелкин, глядя в черные, насурьмленные ямины глаз, размытые безжалостным временем.

Почему-то расхотелось Ивану вести раскормленную стареющую самку в казенное помещение сторожки, где и ноги не пристроишь, как следует. И, уклоняясь от лестного в иных случаях предложения, стал городить огород о недопустимости нахождения посторонних лиц в служебном помещении.

И здесь получилось, как в басне Эзопа: пока виноград был зелен, он не давался лисе, но вот виноград созрел и сам просится в рот, но лиса отказывается, и тогда виноград зеленеет от ненависти…

Что тут началось! Верка, которая мучила Ивана в молодости обманчивой близостью невозможного и сладостного, когда кажется – вот она, птица в руках, – теперь, покрываясь красными пятнами гнева, кинулась на Метелкина с кулаками:

– Ах ты, импотент несчастный! Я тебя такого пожалела! Да у меня мужиков, как кукурузных початков в поле! Так я тебе и расставилась! Ты хочешь, а не можешь? Так и скажи!..

Положение Метелкина было, действительно, дурацким. Он, смеясь, перехватил ее мягкие кулачки:

– Ну, шутю! Шутю! Стареешь, Вера Павловна, юмора не понимаешь.

– А ты все в молодого рядишься! Посмотри на себя! Посмотри! Усы над губой шнурком вялым повисли, хотя дело и не в усах только… – Она опустила руки и с горькой усмешкой посмотрела обидчику в глаза: – Не боись! Веди в свою сторожку, я тебя не трону!

17

Нет, Иван Метелкин своё отбоялся. Откружился в своих танцах. Отплясал. Всяко было в его неприбранной монтажной жизни. Одного не было – страха: ни перед женщиной, ни перед бандитом, ни перед перепившим, впавшим в белую горячку монтажником с кувалдой в руках и с пеной в оскале.