Парковая зона

«Если нет бога, то все дозволено», – вспомнилась Ивану мрачная фраза из школьного сочинения по Достоевскому. Давно это было. Так давно, что само слово «Бог» писалось с прописной буквы, показывая незначительность сущности. Но теперь другое время, и «Бог» пишется с заглавной буквы, а Зверь рыскает повсюду, и все дозволено.

Распласталась жизнь Ивана Метелкина, развалилась надвое, и не будет ему покоя до скончания века. А за стеной, там, в глубине топки, упругое пламя уже ворошило пепел, выдувая его в трубу.

Из ничего, из пустоты, из закоулка пространства вдруг возникла, материализовалась Верка – кошмар всей его оставшейся жизни. Казалось, хуже этого уже никогда не будет. Да не дано человеку ничего разуметь наперед.

– Вань, что ты? Что ты, Ваня? – всхлипнула Вера Павловна, наклоняясь и придавливая Метелкина мягкой грудью.

– Да пошла ты на х…! – грязно выругался Иван и, отмахнувшись от нее в дверях, вышел вон.

29

На улице было морозно и тихо, как бывает в раннем апреле, и мороз этот не холодил, а, казалось, подогревал ночь, уже чувствуя свое бессилие.

За рекой багряная, огромная, ни на что не похожая луна медленно вставала над пригородным лесом, и тлеющий свет ее придавал ночи оттенок крепко заваренного чая, и, как рафинад, таял в ней дворец братьев Евсеевых.

Таинственно и льдисто высвечивала мертвая вода канала, на берегу которого в парковой зоне высился дворец, сотню лет назад построенный внуками моршанского крепостного, и во дворе было все спокойно.

И в спортивно-оздоровительном комплексе, залицензированном в соответствующем комитете при городской Администрации на имя Веры Павловны Плешаковой, тоже было все спокойно.

Только ровно и напряженно гудели газовые горелки. По всем корпусам санаторных строений тихо разливалось умиротворяющее тепло.

Парковая зона жила своей жизнью.

А там, за оградой парка, за темной пропастью канала, рвалось, ревело и клокотало русское половодье. Черная вода, прорвавшись сквозь открытые затворы плотины, осела, опустив еще не растаявший ледяной панцирь, и теперь шла по основному руслу реки, унося за собой выплывающую из-за леса луну. Она то ныряла, то выныривала в протоке большой красноперой рыбиной, метала и никак не могла выметать до конца желтые зерна икры.

Природа смывала всю нечисть мира, освобождая его для нового пришествия весны. Но, казалось, время остановилось, и весна споткнулась о высокий берег и отпрянула туда, к пригородному лесу.

Когда луна поднялась достаточно высоко и стала похожа на бьющий среди звездной россыпи песчинок неистощимый родник света, из обращенного к парку высокого круглого слухового окна дома Евсеевых бесшумно, как тень от облака, соскользнула птица-филин – крылатая метафора ночи. Мягкие, как опахала, крылья ее, не задев ни одной веточки на дереве под окном, опираясь о пустоту воздуха, вынесли хищницу на открытое пространство.

Инстинкт позвал ее из глухоты захламленного чердака на простор, на вольную волю. Апрельское движение соков ощутила и она, томимая этим движением.

И вот уже странное лохматое навершие на электрическом столбе, освещающем парковую зону, закрутило головой-локатором во все стороны, еще не зная, что предпринять.

А в это время внизу, из промозглого подвала, сирого и мерзкого подполья, мягким плюшевым комочком прошмыгнул в пожухлую траву сбежавший прошлым летом из домашнего благополучия ручной хомячок.

Там, в своей позапрошлой жизни, где было тепло и сухо, он был веселой забавой маленькой девочки, и часто, наигравшись, засыпал в ее ласковых и мягких ладонях, и ему было хорошо. Но любопытство сгубило его счастливую жизнь.

Слишком много соблазнов в открытом окне, и он скатился туда, наслаждаясь солнцем и волей. Но дожди и холодное дыхание осени выстудили и обезобразили его живое пространство. Долго метался он в поисках девочки, пока не оказался в темном подвале санаторного дома, где по сравнению с улицей было не так зябко. Свернувшись в пушистый узелок, он благополучно проспал суровую зиму, пока беспокойные весенние соки не вернули его к жизни, разбудив непреодолимое чувство голода.

И вот теперь голод гнал юркую плюшевую игрушку на запах пищи. Запах, нестерпимый и сладостный, исходил от мусорного бака, заваленного всяческими отбросами с кухни. Быстрее туда, в головокружительное блаженство насыщения!

Голод гнал зверька, и с каждым движением он, этот голод, становился все нестерпимее и острее. Вот сейчас, совсем скоро, прекратятся болезненные конвульсии пустого желудка.

Приманчивая пища рядом, только успеть схватить, укусить, насытиться…

Но этот зверек, подвижный, как ртуть, и стремительный, как желание, ошибся. Что-то чужое, зловещее накрыло его с головой, сотни раскаленных игл вонзились в его тело, раздирая внутренности.

Биолокатор ночной хищницы точно указал на цель, и пара взмахов крыльев решила все.