Парни

— Мы каждый день встречаемся, — перебил его Мозгун, — с примерами этого угадыванья или, как говорят, научного предвидения, милый мой.

Иван молчал. Он думал: «Какая чудная жизнь! Вот шел сюда ему морду побить, ан попал впросак. Бить морду тому надо».

— Фальшивые люди ноне в гору идут, — сказал он нехотя. — Сердце болит, а он все высится и высится.

Мозгун притих и сел в темноте.

— Это ты про него? — спросил он.

— Ну да!

— И в тот раз, когда возвратился из Москвы и мы встретились у заводского забора, про него же думал?

— Ну да!

Мозгун повернул выключатель в темноте и залил комнату электричеством. Потом подошел к полке с книгами, выдернул одну, раскрыл и сказал:

— Я прочитаю про таких у одного из самых больших писателей.

— «О друзья, — начал Мозгун читать, — друзья мои, вы представить себе не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг ее встречаете уже на толкучем (прибавлю от себя: среди болтунов, агитаторов, дельцов-рвачей, пройдох-карьеристов, подхалимов)… на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят».

Мозгун бросил книгу на стол и закрыл лицо руками.

— Слова-то, а? Самое нутро режут!

Настала пауза.

— Ученый ты, — сказал Иван, — собаку в этом съел, но только все это и без самых больших писателей понятно для малого даже разума. Сегодня ко мне подходит из горожан студент работающий. «Дайте, — говорит мне, — бумажку, что я очень старательно субботник провел и впереди всех». Меня даже злоба взяла. «Для чего?» — говорю. «А потому, отвечает; как у нас на факультете обращают внимание на общественную работу и переводят, глядя на нее, — так мне и нужно. Другие, говорит, и от МОПРа имеют, и от райкома, и от ОДН, и от Осоавиахима, и от Автодора и других общественных организаций, и когда о переводе вопрос встает, бумажками себя вызволяют, а я, говорит, нигде в этих организациях не состоял. Так вот хоть бы от завода иметь такую цыдульку. И ей поверят». — «Кто ты, спрашиваю, будешь?» — «Медик, говорит; лекарь, значит». — «Так насчет леченья разве не надо старанья оказывать?» А он отвечает: «Это во вторую очередь». Вот он не один таскал налгу идею на улицу и ставил ее боком, как ребячью игрушку.

— Хороший подхалим даже в пустыне Сахаре найдется — так сказал фельетонист «Правды». Но ведь пустыней владеет Франция, а у нас — пролетарский строй. У нас спроса на эту разновидность человечества не должно быть. Так?

Иван кивнул головой.

— А есть?

— Есть.

— Вот тут корень вопроса. Этот корень и надо рвать. Но об этом мы поговорим в следующий раз, когда удастся нам один корешок вырвать.

Иван ушел от Мозгуна, заново переполненный мыслями и желаниями.

«Какие есть душевные люди! — думал он. — Вот такими большие дела и держатся».

В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:

— Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. — И захохотала. — Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…

И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.

«С женой миловаться доводится, словно полюбовник, — украдкой и с такой же сладостью», — мелькнуло у него в голове.

Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:

— Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.

Глава XXV КОНТРИКИ

Утрами заморозки крепчали. Земля заметно седела, и ноги прохожих спотыкались о промерзшие комья грязи. В промрайоне много траншей не было закопано. С началом рабочего дня землекопы на кучках песку раскладывали костры и грелись компаниями. В цехах жгли просмоленную щепу на листах железа. Вступала в права глубокая осень. Шли злые ветры с обеих рек, леденя щеки, забираясь под одежду. Дороги затвердели, земля становилась неподатливая к железным лопатам.

В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.

Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.

— Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух — первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: «Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет». Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. «Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?»