Парни

— Вот сейчас, Переходников, мы все про то же говорили: разыгрывают историю про лебедя, щуку и рака. Соцгород сам себе, завод сам себе автономия, профтехкомбинат вообще Робинзоном хочет быть. А он, Робинзон этот, — вот где у рабочего класса! (Секретарь похлопал по затылку.) А начальники построек учбаз, ссылаясь на срочные дела, даже не стали ездить за стройматериалами, а воруют и цемент, и тес, и гравий на соседних строительных участках соцгорода и в промрайоне. У них ведь своя программа. Кто тут разберет, в этой кувырколлегии самоуправства, — где хорошо сработали, а где нет, где честные, а где мошенники?

Секретарь смолк и взглянул на Ивана. А этот как прилип к стулу — и ни гугу. Думает — вот сейчас за него возьмутся «как следует». Но секретарь как будто ждал ответных слов и, не дождавшись, продолжал:

— Опять же с транспортом такая лабуда: машины из гаража берут все, кому не лень, и каждый — хозяин. И начальники промрайона — хозяева, и фабзавком, и кооператоры, и учбаза хватают друг у друга, рвут, не справляясь: здорова машина или нет и чья она. Вчера вон повезли рабочих в Кунавино, явился с эстакады хлюст, забрал машину, потому что его машину взял кто-то другой в свою очередь. А что в результате? Рабочие, думаете, пешком изволили пойти? Нет! Они остановили машину, идущую с овощами из Кунавина, и заставили шофера с удвоенным грузом ехать обратно. Схожее с тем, что ты проделал.

Секретарь смолк. Наверно, хотел Ивана послушать. Иван же не понимал еще, куда секретарь «гнет». Видел он секретаря впервые с глазу на глаз, и так много про строгости его наслышался, что это сковывало язык. Говорили про отсека много лишнего, как он успевал «нагрянуть», «разоблачить», «перебросить», «исключить». Иван застыл в ожидании. Молча смотрели они друг на друга.

«Что, брат, молчишь? Рассказывай давай, как молодечествовал, по какому случаю! — как будто говорило лицо секретаря. — Надо же, брат, выяснить дело».

«Как же дело выяснить, — как бы отвечал взгляд Ивана, — когда я не знаю, что надо и выяснять-то? Ты человек хитрый, у тебя в руках весь завод, и я тебя робею».

— Когда я твоих лет был, — тому лет семь назад это случилось, — работал я в болтовом цеху, — сказал наконец секретарь тихо, — ладно работал, стараючись во всю мочь. Я взял да у прокатного цеха вагонетку и стащил. Казалось мне, что она нам нужнее. Ну что ж, я отличился, цех мой — тоже. А соседний сделал простой. Да когда я сложил воедино ихние успехи да наши, в общей-то сумме ерунда ведь получилась. А геройства-то у меня было хоть отбавляй. Да и не только у меня. Вот со мной что было, и хотелось бы не повторяться. Вам бы не повторяться.

Ивана точно озарило:

— Эти люди, что кормежкой распоряжаются, — мошенники. Тебе, товарищ секретарь, может, и неизвестно, они считают еду вопросом пустяковым. Ты им через газету и всяко свое, а они — свое. Разве не распалится душа?

— Растяпы, — согласился секретарь. — В рабочих столовых яблоками и пряниками не научились торговать. От яблоков у них пахнет пряником, а пряники у них в яблочном соку.

— Да хуже, товарищ секретарь. Право слово! Вы не знаете всего. Вот недавно выбросили кооператоры булки в Оку. Потому что сгнили. Плыли эти булки да плыли, а рабочие увидали да выловили. И вот наложили в тачки целые горы и понесли к кооперации и там сложили булки кучами и палку воткнули с доской, а на доске надпись: «Памятник дуракам снабженцам».

— Это на прошлой неделе случилось. Они вытеребили лишний вагон булок, а складов не было. Положили под навес, они промокли. Тоже проявили геройство.

Секретарь сказал это скороговоркой, вполголоса, как бы давая знать, что он ожидает от Ивана продолжения. А Иван, незаметно пододвигаясь к секретарю и высвободив руки из-под брезентового своего плаща, продолжал:

— Да их не только памятником припугнуть, их убить мало. Посмотреть только, во что термоса превратили: ручки обиты, крышки не завинчиваются, бока все мятые. А оттого все, что бросают их прямо друг на дружку, как дрова, а термоса следует ставить. Поставить лень посудину, в которой пищу возят. Ну-ка ты! А когда хлеб везут с хлебозавода, то на горячем хлебе сидят, его мнут. Нерассудительность-то какая! Вот эту всю несуразицу иной раз хочется изничтожить самолично.

— Без внутренней дисциплины ничего не сделаешь. Ты его ведешь на штурм, а он о Пасхе помышляет. Уж какая это дисциплина поневоле! А где же наша убежденность?

— Да это всякому понятно, — перебивая секретаря, сказал Иван, — себя-то надо прежде сдержать, а потом винить и другого и третьего. Из нутра надо дисциплинировать-то. Да ведь поглядишь: в жизни встретится поперечина, и оступишься. Ну и закатишь историю!

— Опять двадцать пять, — всплеснул руками секретарь, — лыко и мочало, начинай сначала.

— Я к примеру это. Сам-то я стараюсь не оступаться-то. Теперь меня вот только бригады лишают.

— Как это? Ах, да. Ты из крестьян ведь.

— Из монастырских. Жену вот потерял и вообще. В другие оглобли впрягся.

— Дело свое усвоил?