Парни нашего двора

Бережно опускали танкисты в братскую могилу боевых товарищей. Троекратно прогремел салютный залп. В воздухе, прямо из-за леса, показалась «рама» — немецкий разведчик, но бойцы не взглянули на нее. Лязгнули затворы. Самолет дал круг и стал уходить к фронту.

Комбриг проводил его взглядом и, кивнув на долговязого, тихо сказал:

— Не здесь, — и махнул рукой на лес.

Заглушая две короткие очереди, понеслась по рядам команда:

— По машинам!

С поляны людей словно сдунуло, затрещал древний сосновый бор, взвыл моторами, дохнул клубами дыма и залязгал гусеницами. Комбриг умчался куда-то вперед на юрком вездеходе. Танки один за другим уходили по просеке на запад. «Рама» прошлась над поляной не ради прогулки. С немецкого аэродрома уже поднялись, наверное, «мессершмитты», с минуты на минуту жди их здесь.

Все было так, как и должно быть, а я все стоял у могилы, опустив пистолет, из которого салютовал. Надо мной укоризненно покачивали кронами три сосны-великана, словно я был виноват в том, что на русской земле появилась еще одна братская могила.

— Пойдем.

Я оглянулся, позади меня стоял Серега Скалов, нахлобучивая танкошлем. У опушки виднелась наша «тридцатьчетверка». Подниминоги ждал нас.

— Пойдем, — сказал я, надевая танкошлем. Когда вскочил на броню, я в последний раз оглянулся. Издали казалось, что золотоствольные сосны сдвинулись ближе к могиле, окружили ее, приняли на вечную охрану.

С запада зарокотало — в боевом строю на поляну летела девятка фашистов, но вдруг «мессеры» ринулись в сторону и стали уходить, а над поляной, поблескивая крыльями, пошли наши, краснозвездные.

Теперь в моем распоряжении бронетранспортер, два мотоцикла. Не хотелось уходить из экипажа. Утешало то, что друзья мои всегда будут на виду. Чувство большой потери душило меня. Почему людей узнаешь поздно, почти всегда поздно. Таких, как Зорька и Стрельцов, и таких, как расстрелянный долговязый, как подлец Яско… Война? Она виновата? Сейчас все валят на войну: и то, что она кому — мать, кому — мачеха, и что война все спишет… Но чья это мораль? Врага или просто слабых людей, втиснутых случайностью, страхом в общий поток. Вырвется такой из этого потока, а куда податься — к немцу? Не любо. Немца сломают, а значит — я тебя. Лучше полегоньку, потихоньку с нашими, как-никак они русские, вперед не лезь и очень-то не отставай, солдат спит, а служба идет — глядишь, и жив останешься… Выпадает счастье любить — люби. Не навсегда, так пока, А там видно будет. Час у жизни урвал, и он твой…

Гады! Вы из одного с нами котла щи хлебаете. Вы себе на уме, и не так-то просто разгадать вас, даже на войне. Многие из вас выживут и наградами бряцать будут…

Близился тысяча девятьсот сорок пятый…

Мы снова на выжидательных позициях. Не сегодня, так завтра — в бой. Танкисты только что помылись в походной бане — брезентовой палатке, сменили белье. И принялись за письма домой… Все, как и три года назад, перед боем.

Но я сегодня никому не пишу, настроение у меня неважное.

Теперь, когда мы снова на западе, Серега в каждой части разыскивает радистку, которую он спас под Москвой. Вот и сейчас ушел в соседний полк, что только прибыл и располагается на нашем левом фланге.

Нет и старшины Ивана Подниминоги. На стыке фронтов Украинского и Белорусского лежит его село, освобожденное из-под немца. Командир бригады разрешил старшине побывать с недельку дома.

Сейчас, наверное, сидит Иван в кругу своей семьи. Дочка Ксана на коленях его, Марина обняла мужа и показывает глазами: смотри, мол, какую дивчину вырастила, А мать Ивана, тоже счастливая, подает на стол и с улыбкой поглядывает на сына и внучку, на невестку. И радость переполняет ее материнское сердце. Замечает мать: постарел Иван, седина на висках пробилась, морщинки у глаз и на лбу поперечная складка. Только что это?! Руки-ноги целы, голова на месте — значит, жив человек. Главное — жив. И не калека. «Угощайся, сынку, угощайся», — повторяет она.

Я вспоминаю, как старшина говорил, что родительница его и винца для встречи припрятала, и погребное: огурцов, моченых яблок. И представляю: в окна хаты заглядывают соседи, каждому хочется посмотреть на фронтовика, своего сельчанина. Вот кончит старшина обедать и выйдет к народу. Расскажет, где и как воевал, за что высшие ордена Советского Союза ему жалованы.

И скажет, наверное, Иван, что войне скоро конец, была великая битва, страшней земля не помнит, но она последняя, больше войн не будет, силу, которая смогла бы затеять новую беду, мы изничтожили под корень.

От моря до моря стоит наша армия фронтом. И пушек, и танков, и самолетов, и пехоты больше у нас, чем у немцев.

Потерпите, дорогие сельчане, еще малость, вернутся с победой солдаты, поднимут рухнувшее хозяйство, и расцветет земля. А теперь, извиняйте, скажет Иван, мне спешить надо…

Раненько, на зорьке, выйдет Иван: Маринка с Ксаной и матерью провожают фронтовика, поклонится он им поясно и пойдет, а они будут еще долго смотреть и махать ему белыми платками…