Парни нашего двора

Знает Тимофей — семьи шофера и портного, дочка Ленушка уведомляла, получили «похоронки». А тут на тебе: «Осилим ли?»

Тимофей не успел ответить Захару, как тот свернул самокрутку и подошел к лампе-«катюше», что стояла на столе старшего лейтенанта.

Ясно, что в кармане Захара — зажигалка, и не одна. «Давай махнем не глядя» — любимое занятие Агафонова в последнее время. С кем ни «махнется», обязательно выиграет. Тогда все были добрыми и простыми, доверчивыми промеж себя. Разожмет солдат кулак: на ладони зажигалка или часы, а бывало что и поценней, а Захар раздвинет свою клешню: пуговица в ней от эсэсовского мундира или вовсе пусто.

— Ой, и везуч ты, Захар Кузьмич!

— Шельмец ты, Захар, подсмотрел?

— Кто как! — отвечал Агафонов и прятал выигранную вещь. Свои перестали с ним «махаться», так он встречных-поперечных на фронтовой дороге ловил.

Тимофей многое знал о Захаре. Видел Прончатый сгубленный на подошвы приводной ремень. Упаковав заготовки, спровадил их Агафонов на полевую почту… Тимофей тогда вскочил на один из танков, а Захар не успел. Остался вроде бы поджидать следующую машину, а сам вернулся на подворье, срезал ремень, И рыбу добывал Захар не только так, как рассказывал. Сам глушил противотанковыми гранатами. Заставал Прончатый Агафонова за этим делом, знал и о других «грехах». Бахвалился Захар перед молодыми солдатами:

— Встретил я фрейлен. Пальчики оближешь. Круглая, словно спелая дыня. Вот такая, — Захар рисовал руками «фрейлен». — Хальт, говорю, и показываю знаками, разоблачайся, мол. А она мне: «Капут?» — и в грудь себя пальцем тычет. «Никс», — говорю и сам ей ворот на платьишке расстегиваю. Поняла она, огляделась. В лесочке, где повстречал я ее, — ни души. Принялась моя фрейлен платья с себя стягивать. Одно, второе, третье. Скинет — и тощеет вроде. Штук десять одеж сбросила. Столько же на ней рейтузов, и чулков, и этих как их, бухгалтеров. Совсем, смотрю, в щепку превратилась, а улыбается соблазнительно. Вынул я после всего того из своего вещмешка пару чулков, бросил ей. Плюнул и пошагал, чтобы не смотреть, как она вновь полнеть начнет. Вот до чего жадны до барахла немки. А остальное им хоть шо…

Солдаты смеялись, а те, кто постарше, хмурились. Глядя на похмуревших, Агафонов спохватывался:

— Да я пошутил, товарищи. Для смеху байку сочинил. Я с малолетства люблю такие сочинительства. А что немку встречал, то встречал. Сорок одеж на ней, еле ногами переступает. Говорю, свяжи в узел, никто тебя и твое барахло не тронет.

— Не сочинительство это, — предполагал Тимофей. — Доложить бы замполиту, но не в моем характере такое. Сам думал повлиять на Захара, все нее односельчанин. До заграницы другим был Агафонов. А здесь повел себя словно волк в овчарне.

Слюнявя тонкими губами самокрутку, Захар потянулся к огню. Тимофей отстранил его легонько.

— Осилим, нет ли — всем известно. А в разведку с тобой, Агафонов, я боле не ходок.

Быстров удивленно взглянул на Тимофея, тот понял взгляд командира: хочешь не хочешь, а объясняй.

— Разведка, товарищ гвардии старший лейтенант, дело добровольное. Потому я так категорично и сказываю. Как я могу с таким? Кроме своего интереса, ни шиша не видит. Душу он мне ножом полосатит. Другой жив будет, с пустыми руками домой вернется, а такие… — Прончатый отрешенно махнул было рукой, но под взглядом Быстрова продолжал: — Иголки для швейных машинок по немецким домам собирать, мелочь? А в России ныне они по рублю штука. Целый капитал, хоть лавку открывай. Заявятся такие капиталисты домой, заберутся на печь и будут оттуда поглядывать на тех, кто в оглобли порушенного хозяйства впрягся. Ждать будут: осилят ли. С такими не то что в разведку, в нужник совестно…

— Скоро выступать. Хочешь — оставайся. — Глаза старшего лейтенанта от недосыпа были красными. «Только вернутся люди из разведки, а тут готов приказ на новую. Когда разбираться в тонкостях? Воюет Захар не первый год. Дельно воюет, дай бог каждому. А во всем прочем, кончится война — разберемся!» — должно быть, подумал Быстров.

Прончатый с таким ходом дела, видать, не согласен. Что будет и как после войны и кем кто станет, надобно заботиться и ныне. Говорить же об этом командиру, наверное, — пользы мало. Вот-вот приказ — и айда — пошел. Прончатый нахмурился, поднял с колен автомат, прижал к груди, поднялся:

— Я иду с вами, Петр Сергеевич, — и метнул недобрый взгляд на Агафонова.

— Тогда, гвардии сержант, поднимай народ. — Потом взглянул на часы и стал складывать карту гармошкой так, чтобы нужные квадраты были на виду.

— Так завсегда. Днем спим не спим, а каждую ночь воюем, — проворчал Агафонов, глубоко затягиваясь дымком крепкого «дергача», смешанного с мелконарезанной крошкой из сигар.

— Высшей марки! — любил говорить Захар про эту пахучую смесь. — Сигары — то сам Гитлер для нас сберегал.

Затяжки Захара становились все чаще, видно, «переваривал» сказанное Прончатым, а Прончатый глядел недобро. И опять душа Тимофея загорелась было.

— Если бы не гвардии старший лейтенант, не пошел бы в поиск, — сказал он мне. Я понимал его.