Пароход Бабелон

– Да, боль!.. Осень – боль! Зима тоже – боль. Один ганжа меня спасает, ага. – Он произносил «анжа», а не ганжа или ганджа.

Постучал палочкой по полу, а потом пододвинулся к Ефиму, сказал тихо по секрету, что один из убийц его жены и детей работает теперь заместителем директора на заводе «Парижской коммуны».

– Жду, ага, когда Бог его накажет, но Бог, наверное, не на моей стороне.

Ефим вспомнил, как укладывал штабелями зарезанных казаками евреев. Бог тогда тоже был не на их стороне. И между теми окаменевшими в памяти евреями теперь легла девчушка Шахназ.

Ефиму хотелось открыть по миру огонь из всех артиллерийских орудий разом и только после этого спросить Керима, как же он все это носит в себе, откуда берет силы, – но Керим исчез вслед за своим котом-зверюгой.

Ефим остался один, и это одиночество показалось ему невыносимым.

Он сидел, сжимая в руке серебряный шарик, напротив лампы и раскачивался из стороны в сторону. Что-то искал в своем прошлом. Оказалось – голос матери. Как только Ефим его обнаружил и воспроизвел внутри себя, случилось невероятное – то, чему он никак не мог научиться у Джорджа Ивановича в Фонтенбло: Ефим увидел себя, однако не таким, какими обычно видят себя люди в зеркалах, а как бы со стороны. Ефим увидел… Ефима, вглядывающегося в оттенки пламени, ищущего что-то важное на рисунке от копоти в том месте, где сужалось ламповое стекло.

…Вот Фонтенбло. Все здесь окутано легендами, флером тайны и избранности посвященных. Кажется, любая краска на тропинке, в палой листве – с полотна Коро, Ренуара, Сезанна… Фонтенбло – отдушина Стендаля, Бальзака, Мопассана и, конечно же, Бея. А вот и его аббатство «Бас-Лож». Когда-то, еще в Средние века, здесь был монастырь кармелитов, потом аббатство переходило из рук в руки, а в начале двадцатых в поместье водворился со своими учениками-искателями «русский маг» с Кавказа по прозвищу Бей. Кто-то в учение Бея верит, кто-то считает, что оно вовсе не учение, но единственно средство наживы, а сам учитель – гипнотист и сладострастник. Но кто бы и что о нем ни говорил, учение его переживет его самого, как переживут своих создателей учения Штайнера и Фрейда, которого Джордж Иванович Бей, к слову сказать, не выносит в точности так же, как и Чопура. Бей говорит, что Чопур извратил его учение, превратил в огромный красный огород, на котором поспевают к кремлевским парадам тупые головы его последователей, но ничего, он доберется до него, сколько бы Чопур в целях безопасности ни менял дату своего рождения, сколько бы ни прикрывался двойниками, сколько бы ни сулил своим опричникам.

…А вот и путешествие в Стамбул шестилетней давности. Вот Старик с Принцевых островов, козлиная бородка и копна непослушных седых волос, надменный взгляд из-за пенсне… Все жесты – жесты великого человека. У него тоже свое учение.

Ефим рассказывает Старику о гибели некоего англичанина в гостинице.

– Они все время на шаг впереди нас, – говорит Старик.

– Такое впечатление, что в нас вставлены какие-то уэллсовские датчики, с помощью которых Чопур узнает все о наших намерениях, – старается произвести впечатление на Старика Ефим.

Старик изменился. Он стал раздражительным. Он уже не тот, что был раньше, на полях Гражданской войны.

Он говорит как-то очень мелочно, по-бабьи, об идейном мусоре Чопура, об измене бывших единомышленников. Он не понимает, что разница между ним и ими по большому счету не так уж и велика. Хуже того – этого не замечают и те, кто послал Ефима сюда, к нему на острова.

К тому же Старик невнимателен: дважды спросил у Ефима одно и то же – как дела у дяди Натана. И узнав, что дядю Натана освободили от портфеля, принятого в неудачное время, а проще говоря, погнали из Совнаркома, сказал опять дважды: «Везде труха и хал- тура».

Потом границы во времени расползлись, Старик начал молодеть, а его охрана, руководимая сыном Левой, напротив, – дряхлеть и стираться, уступая место конной атаке на границах копоти, участником которой был когда-то Ефим.

…Смерть в бою, в особенности конном, может быть страшно безобразной. Но Ефим не боялся ничего, он ведь знал, чем все кончится. Это лампа закопченная может не знать, а он-то знает.

Лампа начала чадить сильнее, кроме того, уже взошло золотистое солнце, и поднялись медовые травы, и согретый воздух поплыл в лампе до самых железнодорожных рельсов, уходивших вдаль двумя ослепительными линиями.

Вот раздался взрыв английской гранаты мгновенного действия, и Ефим услышал команду Верхового: «По коням! Садись!»

И все понеслись, и всё понеслось, и сошлись где-то там далеко не все…

Он спросил себя: «Почему войны не кончаются даже тогда, когда взрытая боями земля давно поросла мирной травой, скрывшей глубокие шрамы?»

Но тот, кто знал, как казалось Ефиму, ответ на этот вопрос, не только ничего не сказал, он даже лица своего Ефиму не показал.

И Ефим вскочил, разозлившись на него, выскочил на балкон и пальнул серебряным шариком с балкона в направлении минарета, будто во всем был виноват именно он – серебряный шарик.

Посмотрел вниз, перегнувшись через перила.