Паршивая овца [Мертвецы выходят на берег.Министр и смерть. Паршивая овца]

Беата встретила нас в дверях. Она никак не выглядела на свои сорок, но может быть, это всего лишь мое предвзятое мнение. Кроме того, я всегда предпочитал зрелых женщин.

Будучи уже двенадцать лет в разводе, мы давно нашли верный тон в общении. Кроме того, она дольше была замужем за другим, чем за мной, а я…

Меня удивило, что седина совершенно не тронула ее волос, но ведь у женщин есть свои способы скрывать это. Она была в домашних брюках и вязаной кофте. Из гостиной доносилась знакомая мелодия начала Спортивного ревю. Томас обогнул ее, как бакен в море, так, как это всегда делают пятнадцатилетние, когда боятся, что матери внезапно захотят приласкать их.

— Ну? — сказала она и улыбнулась. — Как прошли выходные?

Я кивнул.

— Мы развлеклись культурно и уделили внимание спорту. Прогулка через Видден и вестерн по видео.

Она чуть-чуть помолчала:

— Может быть, выпьешь чашечку чая?

Мой взгляд метнулся вглубь дома.

— Лассе нет сегодня дома. Он на семинаре в Стурде.

Я задержал на секунду дыхание, сердце ушло в пятки и начало медленно возвращаться на место.

— Спасибо, — ответил я и осторожно прошел мимо нее в дом. Фактически, дальше чем в прихожей я не был.

Она повесила мой плащ и прошла вперед, показывая дорогу.

Запах в доме был мне не знаком, как это всегда бывает в гостях у чужих людей, но ее запах был все тот же, что и двадцать лет назад. Хотя ставангерский диалект с годами стал мягче, в голосе по-прежнему были слышны низкие нотки контрабаса.

Мебель в гостиной была, как и у всех учителей или социальных работников, — нечто среднее между магазинами «Икеа» и «Сетесдален». Сказки Асбьернсена и Му в постановке Ингмара Бергмана. Белые книжные шкафы, мебель светлого дерева, домашней вязки ковры на стенах, собрание пластинок их молодости и набор книг, с которыми приятно стареть.

Томас с удивлением уставился на меня, полностью утратив интерес к совершенно лишенным смысла спортивным новостям. С репортерами в этой передаче что-то не в порядке. Они тоже находятся где-то между «Икеа» и «Сетесдален».

Беата приготовила чай на кухне и принесла его в зеленых керамических чашках. После Спортивного ревю начался концерт камерной музыки. Четверо пингвинов, каждый со своей стиральной доской.

Мы сидели и разговаривали. Томас листал журнал, время от времени пронизывая нас пристальным взглядом, как будто он не верил собственным глазам. Да и я сам с трудом верил собственным.

— Я опят пошла работать, Варг, — сообщила Беата.

— Куда же? — вежливо улыбнулся я.

— Туда, куда я собиралась пойти в тот раз…

Значит, в… наше прошлое.

Внезапно вернулось то время — где-то на границе 50-х и 70-х, как будто показывали фильм задом наперед. Кадры из времен работы в Комитете по защите детства. Когда по делам ты ночью должен был часами торчать на темных дождливых улицах, а та, на которой ты был женат, лежала в одиночестве без сна дома и думала, что ты нашел другую.

И еще раньше — Ставангер, школа социальных работников, где мы познакомились друг с другом, сидя на жестких деревянных скамьях, склонившись над книгами. Выходные дни, солнечные и дождливые; неистовые, полные темной страсти ночи с привкусом красного вина на губах, догоравшие свечи, заткнутые газетами щели в стенах и хозяйки квартир с ушами, настроенными на волны скандалов…

С ужасающей скоростью ты отмотал пленку назад, и можешь наслаждаться счастливыми годами, переживать заново трудные годы, годы озлобления и непримиримости.

И вот, наконец, мы сидим в гостиной во второй половине 80-х и уже прошло полжизни. Моя чашка пуста. Томас все поглядывает и поглядывает на нас. Беата рассказывает. Мне пора домой. Но я продолжаю сидеть.

— Значит, ты тоже начала работать в Комитете по защите детства?

Она смеется.

— Нет-нет. Со взрослыми. По-моему, мне это больше подходит.

Томас потягивается, смотрит на нас с удивлением и говорит:

— Я пойду спать.

Он явно ждет, что я тоже пойду. Но я не ухожу. Сердце болтается у меня где-то между ног.

Он уходит. Она предлагает мне еще чая. Я отказываюсь, или все-таки согласиться?

Она слабо улыбается и уходит на кухню. Она бесконечно спокойна, что особенно заметно по сравнению с тем осенним штормом, что бушует во мне. Мы как две акварели, выставленные друг рядом с другом: она — спокойное горное озеро, я — риф в бушующем море.

Уже почти полночь. Я думаю о предстоящем тяжелом дне. Она приносит чай и присаживается на ручку моего кресла. Чашка наполнена наполовину, как будто она хочет, чтобы я побыстрее выпил чай.

Я смотрю на нее, и она улыбается одной из тех загадочных улыбок, что всегда бывают у женщин, когда они знают наперед, что произойдет.

Прежде чем мы направляемся в спальню, я снимаю ботинки. Простыни холодные, и мы быстро стаскиваем с себя одежду, как гимназисты во время устроенной дома в отсутствие родителей вечеринки.

Даже после двенадцатилетней разлуки наши тела не забыли друг друга. Просто мы стали чуть другими, чуть более мягкими или жесткими в некоторых местах. Но совсем чуть-чуть. Ее родной диалект слышится все сильнее, когда она шепчет ласковые слова, раскрывшись навстречу и запустив мне в волосы пальцы.