Партия или Мафия? Разворованная республика

Лицо Мухо расплывается в улыбке. Шутка ли — его принимали в Москве, в ЦК, советовались в обкоме — ЧП какое — зав. кафедрой философии — сионист! Ему уже видится громкий политический процесс, скамья подсудимых. Он обвинитель. Забыл о собрании — мерещится: срывает маски с людей. И каких людей! О которых раньше думал с елейной завистью и глухим беспокойством. Он еще покажет, на что способен. Видится: вот секретарь всего обкома Ло-щенков руку ему в волнении пожимает: молодец вы, Мухо, горжусь вами… А почему Лощенков, а не в ЦК? Дух захватывает — он ведь только оттуда: дорогие пушистые ковры, плотные глухие двери. Телефоны — белые, красные, черные. Мухо подтягивается на коротких ногах, всматривается в коллег — иронически, снисходительно, немигающими серыми глазами — они, глупые, еще и не знают, что не Мухо перед ними… Забылся и… срывается:

— А кто покровительствовал Земцову? Кто сделал его зав. сектором в ЦК? — делает паузу и скороговоркой презрительно: — Алиев. А почему? Что их связывало?

Проценко нервно стучит пальцами по столу: Алиев — член ЦК КПСС — не следует о нем говорить дурно. И вообще лучше не вспоминать. Мухо перегнул. Но Мухо не замечает.

— Есть сведения: Земцов статьи писал Алиеву. Что — было? — обращается к Земцову. — Молчите? Было, было, товарищи.

Проценко хрипло: — Товарищ Мухо, не отклоняйтесь. Кто еще хочет по существу? Вы, — указывает пальцем на проректора, профессора Новикова. Новиков — только вчера из отпуска, растерян, события надвинулись на него неожиданно: уезжал — все было тихо. Земцов, почитаемый человек, в обкоме его лекции хвалили. Что сказать? Что же все-таки сказать? Растерянно:

— Я — хирург. Опухоль надо удалять основательно. Вот был в больнице случай такой… Что это он вдруг о больнице, куда его занесло? Надо короче.

— Исключить из партии.

Слов этих будто ждали. Почтенные ученые заволновались, зашумели. Реплики с мест. Собрание поломалось — кричат, перебивают друг друга:

— Гнать негодяя!

— Сионист проклятый!

— Шпион, поверьте! Шпион — не иначе.

— Да он рехнулся. В больницу его!

Надо сдержаться. Чувствую: пальцы впиваются в ручку кресла — синеют. Надо подумать о другом, не слышать. Считаю: один-два-три… восемьдесят четыре, восемьдесят пять… сто два, сто три…

— Земцов! — зовет Мухо.

Кажется, меня. Двадцать два члена парткома — мужчины и одна женщина — с любопытством наблюдают за мной. Замечаю — тишина.

— Вы хотите что-нибудь сказать?

Что-нибудь? Почему что-нибудь? — многое: о том, как зачисляют в институт — конкурс родителей, как проходят экзамены: обком дает указание — не ставить в ознаменование 50-летия образования СССР двоек. И все успевают. Как принимаются кандидатские экзамены… Звонит секретарь обкома Морозов:

— Илья Григорьевич, у нас товарищи из Костромы. Надо бы им подсобить с кандидатским минимумом.

— Сейчас? Поздно. Только в ноябре по инструкции ВАКа.

— А вы-то задним числом… Поймите, очень нужные люди…

— Каждый норовит получить степень, — жалуется Стовичек, — а денег нет. Мест тоже. Сокращаем уборщиц, урезаем фонды студенческие.

— Так и не принимайте к защите.

— Не принимать? А разве мы решаем? Обком.

* * *

…Стою, как пес. Все понимаю, сказать не могу. Да и какое мне дело до них до всех.

— Я обратился в партком для получения характеристики на выезд в Израиль, — говорю торопливо, чтобы не перебили. — Партком некомпетентен ставить вопрос о моем пребывании в партии без ведома и решения первичной организации факультета… — Делаю паузу, медленно расставляя слова:

— Это нарушение устава КПСС.

Мухо смотрит на Проценко. Проценко, уткнувшись в бумаги, говорит сквозь зубы:

— Есть мнение — объявить перерыв до завтра… И совсем тихо: — Идиоты…

Под утро разбудит стук в дверь:

— Земцов Илья Григорьевич?

— Я.

Два санитара деловито берут меня под руки.

— Кто вы? Как вы смеете? Что это значит! Дайте одеться… Смеются.

— Погоди, голубчик, приедем обрядим.

Больница. Врач смотрит нежно, почти отечески.

— Укольчик сделать придется. Зачем это вам? Прав Михаил Николаевич, — косится на рядом стоящего зав. отделом обкома партии Шапошникова, — он добрый — в лицо ему говорю, помочь хочет вам. Напишите, мол, ничего не помните… Мы справочку выпишем — депрессия была. А заявление об Израиле заберите. Слыхано ли, зав. кафедрой ленинской — слово-то какое! — философии к фашистам вздумал ехать.

* * *

Картина следующая: конец 73 года. Баку, ЦК КП Азербайджана.

— Хочу говорить с тобой откровенно, — в голосе Алиева было что-то таинственное и тревожное, я внимательно посмотрел на него: лицо в синих тенях, холодные глаза. Длинные пальцы рук были сжаты в кулаки и немного дрожали — Алиев был в гневе.

— Хватит куражиться. Или ты отказываешься от Израиля, или… Он резко взмахнул рукой и остановился посреди комнаты.

— Прикрывать тебя не буду. Звонил Цвигун, спрашивал: имел ли ты доступ к закрытым материалам.

Он помолчал, подумал.

— Я сказал — нет. Почти нет…

— Мне разрешат уехать?

— Глупец! — он посмотрел на меня с сожалением, — тюрьма — не самое страшное, что тебя ждет. Алиев энергично потряс головой, провел рукой по голому темени.