Партия Ленского (СИ)

- Зак танен: Ихь виль нах Хаузен. Ихь. Виль. Нах Хаузен. Видехоле: Ихь виль нах Хаузен. Видехоле!

Русский молчал.

- Репит?: Ихь виль нах Хаузен!

Русский, не обращая внимания на немтыря, с грузом на плечах шагнул на минное поле. Германец прошипел: Менш - и двинулся в обратный путь. Оглянулся дважды.

Он нёс её сто лет. Когда чужие солдаты взвалили на него мёртвое тело, оно было ещё теплым. Андрюша ждал, когда все уйдут, чтобы дать сигнал Контин. Сейчас он даст сигнал, и она спрыгнет с его плеч. Чмокнет в щёку и пойдёт дальше сама. Они перейдут через поле незамеченными, а там ещё немного пройти, и можно будет нырнуть в землянку и улёчься на нары рядышком. И уснуть. День был трудный. Она, конечно, притворялась мёртвой. Она умела притворяться. Она расшалилась не в меру, но когда он встал с ножом, она поняла его без слов и прекратила этот шабаш, картинно упав с ящика. Она всегда его понимала.

Однако, едва отстал последний германец, саксон Йозеф, Андрюше сразу стало очень и очень одиноко. Так одиноко ему не было никогда. Он стал совсем один. С тяжёлым грузом на плечах. Пришла пора признать - кажется, случилось страшное. Кажется, оно всё-таки произошло. Кажется, ничего поправить нельзя. Андрюша пошёл по полю напрямик. Чёрта ли ему теперь эти мины?

Сколько лет он так шёл по минному полю? Пехота: ноги службу знают, они сами собой пошли по "змейке", грамотно выбирая дорогу. Андрюша не участвовал, всё делали ноги.

Резкий трупный запах на середине пути заставил его сбросить тело на землю. Он видел где-то лопатку. Сходил, подобрал, вернулся. Уложил тело на дно воронки, накрыл дорогое лицо ветошью. Забросал землёй. Побрел дальше пустым. Легче идти не стало.

Русский часовой, незнакомый, лицо - картофелина, встретил его без удивления, спокойно: много таких ныне, гуляют по минным полям.

- Руки подыми, - сонно качнул стволом. Дунул в свисток.

Выглянул начальник команды, незнакомый, лицом не лучше.

- Кто таков?

Заперли.

Ленский

Новая жизнь, полная молодым энтузиазмом до краёв, исключала драматизм из повестки дня. Само понятие безысходности она вытесняла в прошлое, как свет вытесняет мрак. Жизнь, ты прекрасна! - не уставал радоваться Лев Витальевич в свои пятьдесят семь. Но вот парадокс: великий артист, лучший Ленский национальной оперы, Лео Собини на высоте 1920-х скучал по... мраку. По напряжению не коллективной, не всенародной, а личной страсти, по столкновению со злом, без которого невозможно искусство. Он неустанно и с большим аппетитом драматизировал всё вокруг себя - от символики небесных светил до коммунальных неурядиц. Сотню раз умиравший на сцене от руки друга, Лео Собини, как охотник на дичь, выждав приличную паузу, отправился по следу загадочного гостя, покинувшего компанию в таинственном смятении духа.

Дичь сегодня открылась ему в виде старого цветочного горшка, полного окурков. Лев Витальевич онемел в суматохе чувств: окурки - с одной стороны, возмутительная дрянь, с другой стороны, улика уважаемой мужской драмы. Горшок стоял под рукой Андрюши, согбенно сидящего в плетёном кресле на балконе. Лев Витальевич сел в такое же, ближнее.

- Не помешаю? Кур?те, кур?те! Когда погиб мой сын, я тоже закурил. Был уверен, что жизнь моя кончилась.

Лев Витальевич сделал паузу, ожидая участия.

- А она не кончилась, - произнёс Андрюша.

Хозяин с удовольствием услышал в интонации партнёра рифму - одно и то же звучание, но разного смысла.

В доме напротив горело единственное окно, оба вглядывались в него, ничего не ища, но неотрывно.

- Плохо человеку, когда он один, - пришло на ум тенору. - Горе одному, один не воин...

Это было деликатное приглашение к беседе.

- Как вы думаете, Лев Витальевич, от чего погиб Маяковский? - принял приглашение баритон.

Они заговорили об одиночестве человека среди людей. Тенор Лео сокрушался о судьбе поэта, а баритон Андрей пел дифирамбы коллективизму. Оба транслировали чужие мысли: тенор - Ленского, а баритон - Ленина. И обоих это устраивало: тенора потому, что он уступал позиции и погибал во имя искусства; а баритона потому, что он выкарабкивался из своего личного одиночества к людям, к стройке на станции Сюгинской, к общежитию, общечувствованию. Ленский и Ленин - единство противоположностей, диалектика. Дуэт.

- Лев Борисович, - внезапно сменил тональность Андрюша. - А вот та песня - про полтину...

- Да-да?

- Это перевод с немецкого?

- С немецкого, да.

Гость глянул недобро. Окно погасло.

- Но это же строевая, германская?!

- Может быть, а почему нет? Прекрасная походная песня, бодрит!

- Бодрит, да, - сквозь зубы цедил воин. - Мы в окопах её ненавидели.

- Андрюша, война уже десять лет как кончилась!

- Похоже, она никогда не кончится. Или вот - любовь. Кончится она когда-нибудь или нет?!