#Партия

Понедельник, полпервого ночи. Полчаса назад я прилетел в Москву. Пять минут, как сел в такси. И вот сейчас я разглядываю дисплей своего телефона и веду в своих мыслях бесконечный, сумбурный, а потому скомканный диалог с женщиной, который начался в тот день, когда я впервые увидел её… Это очень странное чувство: пройти через десятки женских лиц, имён, признаний, рук, через борьбу за своё собственное спокойствие и одиночество, чтобы вдруг осознать для счастья тебе нужна всего лишь одна женщина… Кошусь в окно такси на улетающие от меня фонари ночной и почти пустой трассы. В салоне фоном шумит какая-то музыкальная радиостанция. Иногда до меня долетает смешок таксиста, вторящий голосу ведущего, бодрого просто до неприличия. Только я как в вакууме. Я смотрю на дисплей, на нём снимок Наташи.

Я сделал её фотографию там, в Праге, тайком от неё. Тогда она стояла на Карловом мосту и выбирала акварель у художника. На фото, сделанном мной, ореол её удивительного лица, засыпанного тяжелыми прядями блестящих волос. Но самое главное это её глаза. Искрящиеся, очень внимательные, чуть насмешливые и всё-таки очень грустные. Глядя на снимок, я уже знаю, что произойдёт там, в Праге, через секунду: Наташа заберет акварель, торопливо спрячет её в рюкзачок и, обернувшись на звук моих шагов, наденет на лицо нужное выражение. Тревожно задаст глазами вопрос, видел ли я, что она покупала? Но об этом я уже никогда не спрошу: сейчас я и так это знаю, а тогда… Тогда меня интересовал только один вопрос: для кого был этот подарок?

В тот день я впервые понял, что научился её ревновать. И испугался, что не смогу удержать её.

И снова эти её глаза, но теперь уже близко-близко.

Маленький чешский ресторан, тёмный квадратный стол, стеклянный бокал с прозрачной каплей воды, лениво сползающей вниз по запотевшему стеклу, и акварель, прислоненная к моему бокалу.

Что это? красиво разыграл удивление я.

Это на память… тебе.

Тогда я очень хотел спросить: «На память о чём, Наташа? На память о том, что ты уже всё решила за нас, и наши отношения закончатся здесь, в Праге? Или на память о том, что я, взяв тебя в последний раз, буду видеть в твоих глазах, что ты со мной уже попрощалась? В то утро ты уснула на моём плече, безмятежно разметав на моей руке тяжёлые пряди, а я рассматривал тебя и думал, мучился, соображал, пытаясь понять, как остановить надвигающееся безумие? Я знал, что ты уйдёшь от меня ты всегда уходила от меня первой. Ты никогда не верила в счастье. Ты даже не представляла, что я тогда был готов на всё, лишь бы гонять это счастье по кругу, чтобы оно не заканчивалось никогда лишь бы видеть его, осязать, и чувствовать… Чувствовать, мать его, чувствовать!

Любить… Вот то слово, которое тогда впервые пришло мне на ум. «Любить» было только про тебя. «Любовь» было почти про нас. Почти потому что к тридцати пяти годам очень несложно выучить, что красивый и глянцевый роман, похожий на обложку журнала из тех, что кладут в карман сидения самолета салона первого класса проще рвать сразу, чем потом царапать друг друга осколками чувств или резать друг друга словами, но теперь уже по живому. Потому что всё обязательно измельчает, опошлится, превратится в хлам, разменяется на обман, на враньё, в конце концов, просто скурвится и начнёт напоминать дешёвые блядки в гостиницах, но… Но ведь всегда есть какое-то «но»? Моим «но» стала ты. Хотя, казалось бы, что может быть проще: взрослая женщина без претензий, и взрослый мужчина без обязательств? Но было ещё что-то что-то важное, что-то, что невозможно отпустить…

«Я хочу продолжения». Говоря это, я прекрасно осознавал, к чему всё это приведёт. Нам будет сложно, нам будет очень трудно… А потом в паутину разом попало всё: и мои опасения, и твоё недоверие, и моя партия с Тарасовым, и наша работа в Конторе. Мои страхи, моя ложь о Лизе и даже Лизин отъезд (слава Богу, хоть здесь мы с ней обошлись без сцен и взаимных претензий). Но, видимо, в качестве компенсации равновесия жизни, в эту паутину были заброшены и ревнивая верность Ленки, и наши с ней аферы с документацией, и мой перелёт в Гамбург, и откровенный теперь уже до конца разговор с хозяином. Диалог, в котором вел его по-прежнему властный тон и взгляд уже обречённого человека.

Я сидел перед больничной койкой. Трубки, медицинские приборы, какие-то провода. Кардиометр, отмеряющий последние часы сердца.

Почему вы взяли Тарасова на должность генерального? глядя в тлеющие, как уголь, зрачки, жёстко спросил я. Сухой кашель и такой же жёсткий ответ:

П-потому, что т-ты отказался!

Хотели так меня проучить? усмехнулся я. Вы же знали, что выиграете: я предавал многих, но не вас.

Короткий смешок. Качание мудрой, седой головы:

А т-ты, как я п-погляжу, всё такой же д-дурак, С-сашка… Я п-просто хотел т-тебе показать, что бывает, когда человек отказывается от своей мечты.

Я не мечтал владеть вашим бизнесом.

Кивок и искренний, пронзительный взгляд:

Да, об этом т-ты не мечтал… Но это б-была моя самая б-большая мечта. П-потому, что я очень любил тебя…