Партизанки

Подежурить возле раненого вызвалась уже немолодая, седовласая женщина в крестьянской одежде. Тихонечко придвинув табурет, она неслышно присела у его изголовья, не отводя от полковника горестного, полного сострадания и боли взгляда. Временами тот бредил то ли в беспамятстве, то ли во сне, и тогда селянка, постоянно приговаривая что-то, заботливо смачивала его лоб, густо покрытый капельками выступившего пота, и губы влажным полотенцем.

— Потерпи, родной! Потерпи еще немного… Авось полегче станет…

С каждым часом раненых в крохотной больничке Пятивщины становилось все больше — в тяжелом гуле орудий, в грохоте танков и самолетов приближался фронт.

Не смыкая глаз, день и ночь проводили местные жительницы возле нас, забыв о делах своих, о себе, о времени. Мы принимали из их рук еду, забывались тяжелым сном, заботливо укрытые их одеялами, терпеливо сносили любую боль, когда они меняли повязки на наших ранах. А в редкие свободные минуты женщины застирывали бурые пятна крови на наших гимнастерках, соленых от пота и серых от придорожной пыли и гари. Их присутствие не давало нам упасть духом, помогало сохранить стойкость, надежду вернуться в боевой строй.

Это они под бомбами и под пулеметным огнем вражеских самолетов отправлялись в нелегкий и опасный путь за медикаментами.

В невеселых мыслях, в томительном ожидании минуло еще несколько дней. Ни для кого из нас не было секретом, что упорные бои идут уже на самых ближних подступах к стенам Минска. Вскоре, к немалой боли нашей, город пал. А уже через несколько часов по шоссе, проходящему неподалеку от Пятивщины, загрохотали траками тяжелые бронированные машины с крестами на бортах.

Сжав кулаки, в бессильной ярости наблюдали мы из окон за бесконечной вереницей танков, тупорылых грузовиков и самоходных орудий, ползущих на восток.

Тягостные раздумья наши были прерваны взволнованным женским голосом:

— Родненькие вы мои, спрячьте оружие, у кого есть… Не ровен час — сюда ворвутся. Тогда беда!..

В дверях палаты стояла с покрасневшими от недосыпания глазами одна из наших медсестер — Марийка.

— За себя, сестричка, нам не страшно, — не отрывая взгляда от окна, повел плечами раненный в обе руки лейтенант, недавно подселенный в нашу комнатушку. — Солдаты мы… А вот как о вас, о девушках, о женщинах, подумаешь, так сердце кровью обливается: что ждет вас здесь? С войной шутки плохи. Так что совет мой вам: уходите отсюда пока не поздно. Все уходите, и поскорей!..

Марийка от неожиданности растерялась:

— Ой, да что вы такое говорите? А на кого же мы вас оставим? Вы об этом подумали?.. — Помолчав немного, она добавила твердо, как о чем-то давно решенном: — Никто из нас отсюда не уйдет. Ни сегодня, ни завтра. Об этом не может быть и речи!

Да, ни одна из женщин не покинула в те тревожные дни больницу. Спокойно, без суеты и нервозности, продолжали они ухаживать за ранеными.

Наступила короткая летняя ночь. Никто из нас, конечно, до самого рассвета не сомкнул глаз.

А утром на деревенской улочке, ведущей к больнице, послышался треск мотоциклов. Сомнений не оставалось: скоро гитлеровцы будут здесь…

Вот у крыльца громко взвизгнули тормоза, потом умолкли моторы. В наступившей тишине под окнами, распахнутыми настежь, отчетливо послышалась чужая речь.

— Гранату бы сейчас! — зло процедил сквозь зубы молоденький лейтенант, не сводя глаз с двери, ведущей во двор. — Одной бы хватило…

— Это немудрено. А о них ты подумал? — кивнув в сторону девушек и женщин, вставших так, чтобы загородить собою раненых, отозвался кто-то.

Звякнув щеколдой, медленно раскрылась дверь, и на пороге, держа оружие на изготовку, появились трое гитлеровцев: два офицера и солдат-автоматчик. Пристально оглядевшись по сторонам, они неторопливо двинулись вдоль коридора, у стен которого на тюфяках, набитых сеном, лежали раненые.

Мне приходилось видеть гитлеровцев и раньше, только с воздуха. Когда мы с бреющего полета бомбили или обстреливали из пулеметов их колонны, фашисты в панике разбегались по придорожным рвам и кюветам и имели тогда неприглядный и жалкий вид.

Теперь же, самодовольные, вооруженные до зубов, они держали себя перед беспомощными людьми высокомерно и нагло, будучи убежденными в своем превосходстве и безнаказанности. Вот один из них, произнеся какую-то фразу, пнул сапогом тюфяк, на котором лежал боец. Другой, криво усмехнувшись, брезгливо поморщился и зажал пальцами нос.

— Издеваются, гады, — с трудом сдерживая себя, прошептал лейтенант. — Но ничего: доведется — посчитаемся, все припомним!

Обойдя больницу, побывав в сараях и в саду, гитлеровцы уехали, почему-то не обшарив наши вещи. А ведь почти у каждого было оружие. Беспечность? Самоуверенность? Никто не мог понять, что это было. Но так или иначе, а никого из нас гитлеровцы не тронули. Правда, вскоре стало известно, что всех раненых приказано вывезти в лагерь для военнопленных.

Приближался вечер. С наступлением сумерек деревушка, до этого притихшая, словно ожила. На крыльцо больницы торопливо поднимались женщины и старики, неся в руках наспех собранные узелки с едой.